Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

В щель просунулось курносое лицо вожака. Через дыру в заборе повел их на железнодорожную станцию. Пути были безлюдны. Мирно горели вагоны. Горячим дождем с неба сыпались осколки зенитных снарядов. Из опрокинутой цистерны выбежало молоко и в розовом освещении пожара покрывалось пенкой. Они обшарили вагоны и через час вернулись в щель с банками сардин и повидла, кругами колбас.

Рухин в вагонах с изрешеченными стенками трогал эти драгоценности, взвешивал в руках и опускал на место. Между Рухиным и вещами не было ничего общего. Он так и остался в поэме, так неожиданно завершившейся, и то, что завершилось, было прекраснее мира, хотя только этот мир и наполнил ее.

Рухина обругали и дали нести какой-то ящик. Алеха сказал: «Я вижу, ты уже намылился. Смотри, бедолага, не подведи себя под монастырь. Хозяева не любят рецидивистов».

Да, подумал Рухин, я уже «намылился».

Олег Михайлович, вот как кончается жизнь! Я не могу выйти из поэмы. Зачем! Куда!.. Стоит ее коснуться, она не отпускают меня до тех пор, пока не услышу ее до конца. Я, как гнездо, покинутое аистом, моя жизнь как аиста, которому некуда опуститься, моя жизнь, как у аиста, которого лишили перьев…

Второй побег Рухин совершил утром, когда они выносили из-под развалин цеха немецких работяг, убитых ночью. На путях формировался состав. Паровоз подали со стороны солнца. У него не было готового решения даже в тот момент, когда машинист ответил длинным гудком на свисток отправления. Но чуть вагоны тронулись, Рухин бросился путаными ходами свалки к забору, где, помнил, была дыра. «Чума, стой! Застопори!..» Это — за спиной, а впереди вагоны, набирающие скорость.

Юрий вскочил на подножку кондукторской будки и закрыл за собой дверь. Когда поезд вырвался из городских кварталов и вскоре запыхтел на возвышенностях Шварцвальда, распахнул дверь и строфу за строфой прочел поэму ветру.

Он поверил — его поэма гениальна.

За Одером Рухин пошел пешком, тут железные дороги строго охранялись от диверсий партизан. Обходил стороной городки и сельские поселения. Его путешествие походило на движение указки по школьной карте Европы, так как он знал название лишь крупных городов и рек. Питался картофелем, который набирал на оттаявших, плохо убранных полях. Ориентировался на солнце. Читал поэму и вел беседы с Олегом Михайловичем.

Олег Михайлович говорил:

«Все думают, что поэт — фокусник слова, о, роковое заблуждение, проданное публике плохими поэтами! К поэту сбегаются вещи! Опять повторю, поэты ничего не сочиняют. Читатели бегут в стихи, чтобы получить вещественность своих жизней назад, ибо их душа полнится лишь ломбардными квитанциями… И поэт ее возвращает. Ибо, когда поэт пишет, ему нужно всё богатство мира. Когда перо выпало — в его руках не остается ничего».

Рухин отвечал: «Учитель, я бегу на солнце, бегу „между вещами“, — так говорите вы. Поэма не отстает от меня, как оводы, преследовавшие бедную Ио. Мне кажется, мы бежим с нею вместе. Я постоянно слышу ее дыхание. И все больше забываю, что я стихотворец».

Однажды его чуть не проткнули штыком, когда он прятался в стоге соломы. На границе Германии с Польшей в него стреляли. Но ему везло. А в лесу за Вислой поэта приговорили к расстрелу.

Рухина задержал польский бродячий отряд, где от каждого офицера пахло одеколоном, а от солдата — водкой. Они были против немцев и против русских. Это были самоуверенные детдомовцы войны. Как они не понимали, что их werden sie zermalmen — расплющат. Рухин говорил с ними на правильном польском. Юность бабушки Юрия прошла в Вильно, затем в Москве преподавала польскую литературу в университете; вместе с внуком прочла всего Мицкевича и кое-что из Пшебышевского и Сенкевича.

В то, что беглец о себе рассказал, командиры отряда не верили. И решили, что расстрел в таком случае уместен.

Но уже тогда в котомке он носил бутылку французского коньяка: тот вагон, в котором он добрался до Одера, был набит ящиками вина. Изучив этикетку на бутылке, поэт мысленно обратился к Учителю и получил ответ, что такой презент будет им принят благосклонно.

Командиры отряда уже приняли решение относительно задержанного и объявили ему об этом. Но прежде хотели узнать, что за бутылку, старательно завернутую для сохранности в тряпье, нашли у него в котомке, — что в ней такого, что он отказывался с нею расставаться.

Со слезами восторга Рухин стал рассказывать о своем замечательном Учителе, великом поэте, о своей надежде доставить ему приятное своим подарком.

Командиры были озадачены. После страстной дискуссии они поверили, что и сейчас где-нибудь может существовать великий поэт, а великий поэт — совсем другое дело, великие поэты играют в совсем другие игры. Так сказал пожилой усатый поляк, пользующийся среди командиров авторитетом. Они сказали Рухину: «Пшел как хошь».

Рухин снова завернул коньяк в тряпьё и удалился, как удаляются из антикварного магазина с вещью, которая оказалась слишком дорогой.

Половину Польши Рухин прошел на исходе зимы. Потом фронт океанским валом прокатился на запад. Утлой лодчонкой его кружило на месте — его арестовывали, куда-то направляли, кому-то препоручали, потом три недели пролежал больным в Почаевской монастырской обители. Выжил, ушел из монастыря, забился в поезд, который, узнал, шел на Москву.

Рухин был страшно худ, борода, пустившаяся в рост, делала его стариком. Кондуктор поезда так определил его настоящее и будущее: «Что, дед, в столичную больницу правишь!» Три дня он ехал в трофейном танке, который вместе с другой железной добычей войны везли не то на выставку, не то на переплавку. Когда сошел с платформы, земля закачалась под ногами. Ему стоило большого труда добраться до трамвая, до Арбата.

Юный ученик плакал в садике напротив дома Учителя. Он был не в силах преодолеть последние метры пути. Он плакал и был счастлив: он видел окна Олега Михайловича и там горел свет.

Было заполночь, когда Рухин поднялся. Поражаясь торжественности момента, ступил на лестницу. Старые ступеньки, знакомые дверные таблички, даже исцарапанная штукатурка — все здесь было наделено смыслом. Мир вещей изумил его своим возвращением. Он прошел между каплями дождя, теперь каждая из них бежала по его лицу.

Он знал любовь Учителя к чину, смахнул грязь с брезентовых штанов, одернул полы задирающейся горбом телогрейки. Позвонил.

О, эти шаркающие шаги божества, ироническое покашливание перед тем, как открыть дверь посетителю!..

— Юрочка?!..

Рухин упал бы на грудь поэта, если бы не знал, как тот не любит всё, что случается в театре.

— Прошу, мой друг!.. Я вижу, вы окоченели, как Большая Медведица. Ноги! Ноги!

Рухин, потерявший дар речи, долго топтался в прихожей, избавляясь от своих чеботов, и, наконец, вошел в комнату Учителя, с чуткими подвесками люстры и панцирем черепахи на письменном столе.