Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

— Как поздно вы пришли, мой так повзрослевший ученик… Как непоправимо опоздание! — Олег Михайлович долго маневрировал около своего кресла, как будто на пути к нему он должен был миновать несколько железнодорожных стрелок. Умостился и почти скрылся в облаке трубочного дыма. — Все давно уже закрыто, а я, как на дне колодца, из которого только дух джинна может вознести.

Ученик знал, что Учитель не в духе, когда говорит каламбурами.

— Олег Михайлович! Олег Михайлович!.. — от волнения чуть слышно выговорил Рухин. Он вышел в прихожую и вернулся, неся в вытянутых руках коньяк.

— Ах, каналья! — воскликнул Олег Михайлович, весь погрузившись в созерцание сосуда.

Нет! Вещи по-прежнему сбегались к старому поэту, даже если для этого им нужно было пересечь полмира. Но поэт не всегда верит в их подлинность.

Олег Михайлович открыл бутылку. Наполнил фужер, запрокинул голову…

Рухин глазами пожирал Учителя. Копна его волос поредела и поседела, а голова теперь Юрию напоминала не голову льва, а львенка.

Рука старого поэта еле донесла пустой фужер до стола, он что-то пробормотал устало и отрешенно. Потирая руки и виски, пытался себя взбодрить, но язык не подчинялся, глаза смыкались. Олег Михайлович уснул в кресле, выпятив губы и уронив голову на грудь.

Рухин прибрал в комнате, как делал это когда-то, отыскал тот плед, которым накрывался на кушетке, когда учитель оставлял его ночевать. И погасил свет.

…Утром услышал шлепанье туфель и удивленный возглас:

— Неужели эти мокасины милого юноши так благоухают французским коньяком?..

В складках пледа еще таится ночное тепло. Рухин пытается вспомнить поэму и не хочет поверить, что мог ее забыть.

Петя на кушетке под толстым халатом. Мать у зеркала, она одевается.

Одевается, как в театр — к тщеславному празднику нарядов и ритуальных манер, как в гости — к чмоканью в щечку и застолью; как на похороны…

В сумочку — платок. Взгляд в зеркало спрашивающий, духи на висок, в ямки ключиц.

У Пети дрожат колени, он свидетель невероятного: мать идет на свидание к убитому отцу, через двадцать лет. Она — видит ее в зеркале — как в лунатическом сне: к ней вернулось волнение и неловкость девочки.

И он присутствует в этом ее сне, он сам становится призраком и любит ту девочку у зеркала, он сам отец себя — и тогда он сам убит.

А может быть, ему дано подсмотреть начальную тайну женщины, которая еще не решила, дать или нет начало новой жизни — и эта жизнь его, Пети?..

Она забывает сказать ему что-нибудь обычное. В пальто и берете удаляется беззвучно, как память. Ушла повторить все сначала.

Петя вслушивается в тишину. Ему кажется, комната колеблется. Он боится шевельнуться, чтобы не разрушить этот порядок хаоса, в котором мать уходит, как хочет, в двадцать-тридцать лет назад. Но когда вернется, ведь всё станет прежним?..

Петр вращается на диване — жарко под шерстяным халатом.

У Пети грипп.

Большое спокойствие пришло сразу. Петя их увидел: мать и отца, идущих рядом. Он знает мудро: вместе они в последний раз.

Гостиница была незнакома Юлии Владимировне. Она поняла, что идет не в ту сторону… 207… 208… 209… — свидание назначено в 201-м номере. Но видела конец коридора и дойдет до его конца и вернется — тогда ей будет спокойнее.

От ходьбы по толстому ковру согревалась, мышцы лица отходили от мороза. У окна на вокзальную площадь повернула назад.

Впереди у открытой двери стоит человек и смотрит. Такой домашний в отличие от других постояльцев гостиницы — в шлепанцах. Там — у 201-го. Не зная зачем, открыла сумочку, спешит. Делает неслышные шаги. Юлия Владимировна рада, что может улыбнуться, легко вытащить из перчатки кисть.

— Я приехал в отпуск, — человек принимает пальто, берет за локоть, указывает на стул. — Ваш телефон узнал в среду и все эти дни не знал, где лучше вас встретить: на перекрестке, на скамейке в сквере… — Сам сел поодаль, опустил локти на колени, добродушно поднимает глаза. — А вообще, лучшее место для встреч — междугородный переговорный пункт. Там тихо. Разговаривают только в кабинах.

Я знал только вашу фамилию и имя. Для такого города мало. В тундре проще, может быть, на всю тундру, — он словно провел рукой по географической карте, — только и есть одна Нечаева. А может быть, и ни одной.

Он привстал, откинул бумажную салфетку со стола: длинная бутылка, два бокала, апельсин. Налил и с бокалами вернулся на место.

Юлия Владимировна ждала. Она почувствовала себя словно в темном туннеле. И хотела, чтобы этот человек, с плоской грудью под белой рубашкой, вывел ее на свет. Она боялась, что он, непонятный и в то же время на кого-то очень похожий, не сумеет сделать этого.

— Я мог бы сделать проще, послать письмо, описать то, что знаю. Но вы… — «товарищ мужа» (так он представился по телефону) вздохнул и умолк. Она поняла, что этот вздох сокращал всю цепочку возможных объяснений и доказательств. Юлия Владимировна кивнула, она принимала эти сокращения, потому что их встреча — не более чем случайность: из давно затаившегося в памяти мира явился негаданный гость, чтобы что-то произнести и исчезнуть в том же безвозвратном времени.

Кивок Юлии Владимировны ободрил хозяина комнаты, и он начал снова:

— Письмо, понимаю, было бы проще — короткое письмо. Я должен был написать вам всего два слова, которым вы все равно не поверите, написать, что я — это… он.

Юлия Владимировна вздрогнула. Улыбка человека раскрылась еще более. Он выпрямился на стуле, но продолжал смотреть из-под бровей.

— А я, между тем —…он. Да, он. Вы поймите меня спокойно. Отдохните, пожалуйста. Выпейте немного. Хотите, помолчим?

Юлия Владимировна улыбнулась. Она приняла передышку с облегчением.

— Вы геолог? — спросила она.

— Да, — уронил он бесстрастно.

Юлия Владимировна отпила из бокала, поправила на коленях юбку. Ей нужно было оглядеться, ощутить себя в пространстве, в котором ее силы что-то значат. Но разговор снова втягивал в узкую, неведомо куда ведущую продолжительность; она хотела бы знать — куда?..

— Я — Нечаев в том смысле, — сказал товарищ мужа, — что на моем месте он делал бы то же, что делаю я. Если бы он оказался в тайге за пятьсот километров до ближнего городка — то носил бы такие же сапоги, как я, курил бы такие же папиросы — нам в партию отпускают только «Беломор». И искал бы никель или молибден — оказалось бы, вы меня понимаете, что Нечаев, то есть я, мы обходимся тем же самым, занимаемся одним и тем же делом. И читал бы книги из тех книг, которые читаю я там…

В письме я не стал бы писать, что Нечаев был скромным, покладистым человеком, — что ж делать себе комплименты! И говорю это не для того, чтобы навязать вам дружбу. Так есть… Но главного я еще вам не сказал.