Андре Жид - Урок женам

Эта последняя фраза приходит ему на помощь каждый раз, когда он начинает запутываться. Она больше всего приводит меня в отчаяние.

-- Я очень хорошо все поняла, -- перебила я его. -- Ты хочешь сказать, что я была бы дурочкой, если бы меня беспокоило, испытываешь ли ты в действительности все те прекрасные чувства, о которых ты мне говоришь.

Внезапно его взгляд наполнился какой-то ненавистью.

-- Ах, что за удовольствие быть тобою понятым! -- воскликнул он пронзительным голосом. -- И это все, что ты вынесла из нашего разговора? Я позволяю себе говорить с тобой доверительно и откровенно, как ни с кем другим, я унижаюсь перед тобой, я плачу перед тобой. Мои слезы тебя ничуть не трогают. Ты искажаешь мои слова и ледяным тоном предлагаешь мне сделать вывод, что чувства могут быть только у тебя и что вся моя любовь к тебе...

Слезы вновь заставили его на мгновение замолчать. Я встала с одной лишь мыслью: прекратить этот разговор, который я не смогла повернуть в нужном для меня направлении и который обернулся против меня, в результате чего, по всей видимости, во всем оказалась виновата я сама. И когда в знак прощания я положила руку ему на плечо, он резко обернулся и порывисто сказал:

-- Нет, нет и нет! Неправда! Ты ошибаешься. Если ты меня еще немного любишь, ты поймешь, что я всего лишь несчастный человек, который, подобно другим людям, борется сам с собой и всеми силами старается стать немного лучше, чем он есть.

Наконец-то он нашел наиболее походящие слова, которые могли меня тронуть. Я наклонилась к нему, собираясь поцеловать его, но он резко оттолкнул меня:

-- Нет, нет, оставь меня. Сейчас я вижу и чувствую только одно: ты меня больше не любишь.

После этих слов я ушла с ощущением новой боли в сердце, которая противостояла его боли. А его боль мне показала, что, увы, он все еще любит меня. Следовательно, я не могу его покинуть...

Эпилог

...1916 г.

Я давала себе обещание больше ничего в этом дневнике не писать...

Вскоре после объяснения с Робером, о чем я уже рассказывала, серьезные события, потрясшие Европу, отмели в сторону наши личные проблемы. Мне хотелось бы вновь обрести свою детскую веру в Бога, с тем чтобы иметь возможность от всего сердца молить его о спасении Франции. Но думаю, что христиане Германии, несмотря на все то, что нам о них рассказывают и что побуждает нас считать их варварами, точно так же молят того же самого Бога о спасении своей страны. Свою защиту, свое спасение Франция обретет в мужестве каждого из нас, в том, что мы из себя действительно представляем. Сначала я поверила в то, что Робер это по-настоящему понял. Я видела, как он приходил в отчаяние из-за того, что его плечо медленно заживало; затем спустя несколько месяцев он спрашивал Маршана, как ему получить справку, которая позволила бы ему пойти в армию добровольцем. И зачем только мне потом сообщили, что год его рождения подлежал призыву и он боялся попасть вместо нестроевых частей в действующую армию, а опережая призыв, он получал возможность выбрать место службы, что он весьма предусмотрительно и сделал, пользуясь всеми своими связями. Но зачем все это здесь пересказывать? Мне хотелось бы ограничиться лишь ужасной сценой, которая у нас с ним только что произошла и которая определит мое дальнейшее поведение. Но как можно все объяснить, не рассказав сначала об очередной медицинской комиссии, которую он проходил и где ему удалось добиться освобождения от воинской повинности в связи с "хроническими головными болями в результате травмы". Именно тогда у меня возникло желание отправиться в один из прифронтовых госпиталей, где, как меня заверили, будут рады моим услугам; но надо было получить согласие Робера. Он мне ответил решительным отказом, говорил со мной очень сурово, заявив, что я так поступаю только для того, чтобы сделать ему больно, проучить и обесчестить его... Я была вынуждена уступить ему, выждать и довольствоваться работой в госпитале в Ларибуазьере, где мне часто приходилось дежурить по ночам, и, таким образом, я очень редко с ним виделась. Однажды утром я была поражена, увидев его в военной форме. Благодаря знанию английского языка ему удалось устроиться в Комитет американской помощи, что давало ему право носить форму и обрести воинственный вид, хотя он и не был военнослужащим. Но бедняге не повезло. Вскоре из-за его патриотических речей его направили в Верден. Поскольку он не мог достойно уклониться от этого назначения, он "счел должным" принять его мужественно и некоторое время спустя был награжден военным крестом, к величайшему восхищению Густава, моих родителей и множества друзей, которые пришли от этого в восторг. Даже в Вердене, куда он пригласил меня навестить его, он нашел возможность изобразить из себя героя. Думаю, что ждал лишь награды, с тем чтобы благодаря своим связям добиться возвращения домой, что он без особого труда и сделал. Поскольку я удивилась этому внезапному возвращению, которое совсем не соответствовало громогласным заявлениям о верности воинскому долгу, которые я совсем недавно слышала от него там же, в Вердене, он мне объяснил, что знает из надежного источника, что война вскоре закончится и что он чувствует, что сейчас может быть полезнее в Париже, где мораль ему кажется ниже, чем на фронте.

Это было два дня тому назад... Однако я ни в чем его не упрекнула. После нашего тягостного объяснения я молча во всем с ним соглашаюсь. Я презираю не столько его поведение, сколько приводимые им доводы для оправдания. Возможно, он прочитал это презрение в моем взгляде. Он тут же насторожился. Полученная награда избавляет его от сомнений в истинности своих добродетелей и в то же самое время освобождает его от их доказательства. Я же, не имея Военного креста, нуждаюсь в мужестве ради самого мужества, а не ради наград, которые мы за него получаем. Такая "фантазерка", как я, нуждается в реальности... Робер, наивно порадовавшись, что он довольно легко выходит из войны -- при этом я не смогла скрыть улыбке, -- внезапно воскликнул:

-- Такого тебе никогда не удалось бы добиться!

Нет, Робер, я запрещаю тебе это говорить. Более того, я запрещаю тебе так думать. Я ничего ему не ответила, но мое решение было принято сразу. В тот же вечер мне удалось встретиться с Маршаном и обо всем с ним договориться. Он любезно согласился похлопотать за меня. Завтра я потихоньку уеду в госпиталь в Шательро. Все будут думать, что в этом тыловом госпитале я буду в полной безопасности. Пусть думают. Только одна Женевьева знает, что меня может ожидать. Как она смогла догадаться о том, каких больных там лечат? Я не знаю... Она умоляла разрешить ей поехать со мной, чтобы мы могли работать вместе. Но я не могу согласиться с тем, чтобы в ее возрасте она так рисковала собой, ведь перед ней еще вся жизнь. "Нет, Женевьева, ты не можешь и не должна ехать со мной туда", -- сказала я, нежно поцеловав ее, как будто мы прощались навсегда. Моя родная Женевьева так же не может больше довольствоваться видимостью. Я очень люблю ее. Именно ради нее я пишу эти строки. Именно ей я оставляю эту тетрадь на тот случай, если мне не суждено вернуться...