Андре Жид - Робер

Кстати, не могли бы Вы мне объяснить, почему все критики (по крайней мере те, которых я читал) изображают меня как поэта-неудачника, хотя я не только никогда не писал стихов (за исключением периода, когда, учась в последнем классе, я с трудом выдавил из себя несколько сонетов), но никогда и не хотел их писать? И разве я виноват, что Эвелина сначала поверила в то, что я обладаю большими талантами, чем на самом деле? Да и можно ли упрекать человека в том, что он не Расин или Пиндар, только потому, что влюбленная в него женщина принимала его за великого поэта? Мне хотелось бы подчеркнуть это, поскольку думаю, что в этом заключается причина жестоких разочарований, как в дружбе, так и в любви: не увидеть сразу другого человека таким, какой он есть, а сделать из него идеал и потом возненавидеть за то, что он им не является, как будто этот человек просто перестал им быть. Впрочем, вначале я также видел Эвелину не такой, какой она была, но какой же она была? Она сама этого не знала. Я ее любил такой, какой она была. И пока она меня любила, она старалась походить на мой идеал и воплощала те добродетели, которыми, как я верю, она обладала. Пока она меня любила, она не пыталась познать себя. Она лишь стремилась стать со мной единым целым... Но здесь, как мне кажется, мы затрагиваем весьма большую и очень серьезную проблему. И нижеследующие страницы я пишу для того, чтобы ее прояснить. Прежде всего я хотел бы коротко рассказать о том, кем я был до знакомства с Эвелиной. Это, вероятно, поможет понять, чем Эвелина стала для меня.

_______________

* Три строки сняты. -- Прим. авт. _______________

Мое детство не было очень счастливым. Мой отец был хозяином магазина скобяных товаров, находившегося на одной из самых оживленных улиц Перпиньяна. Мне было всего 12 лет, когда он умер, и все бремя ответственности за магазин легло на плечи моей матери, которая мало что понимала в делах, и, как мне кажется, старший приказчик обманывал ее. Моя сестра, которая была на два года моложе меня, была хрупкого здоровья и несколько лет спустя скончалась. Таким образом, я жил в окружении этих двух женщин, редко общаясь со сверстниками, которые мне казались грубыми и вульгарными, и единственное мое развлечение заключалось в том, что каждое воскресенье в сопровождении матери и сестры я отправлялся обедать к старой одинокой тетушке, которая жила в большом деревенском доме в трех километрах от Перпиньяна. Мы с сестрой играли с ее собаками и кошками, ловили красных рыбок в овальном пруду, расположенном в глубине небольшого сада, а мать и тетка издали наблюдали за нами. Для наживки мы пользовались хлебным мякишем, потому что черви вызывали у нас отвращение, а кроме того, мы боялись испачкать руки. возможно, именно поэтому мы всегда возвращались без улова. Тем не менее в следующее воскресенье мы вновь принимались за дело и оставляли удочки только тогда, когда тетушка звала нас к полднику. Затем до самого отъезда мы играли в лото. Старый извозчик, утром привозивший нас к тетушке, отвозил нас к ужину в Перпиньян.

Эта тетушка, умершая в один год с моей сестрой, завещала нам свое состояние, оказавшееся неожиданно большим, что позволило моей матери наконец-то отдохнуть, продав магазин, а мне -- продолжить учебу.

Я был довольно хорошим учеником. Почему я не осмеливаюсь сказать "очень хорошим"? Видимо, потому, что сегодня прилежание больше не в моде, скорее таланты пользуются успехом. Я был необычайно прилежен и, насколько помню, всегда повиновался господствующей идее долга. И движимый этим чувством долга и любовью к матери, я хотел избавить ее от всех забот. Без тетушкиного наследства мое образование стоило бы нам очень дорого, если бы мне не дали стипендию, на которую я мог рассчитывать. Наша жизнь была невыразимо монотонна и скучна, и я пишу о своем прошлом только для того, чтобы воскресить в памяти мягкие черты лица матери и сестры, которые были всем в моей жизни. Обе они были очень набожны. Как мне кажется, мои религиозные чувства были составной частью моей любви к ним. Каждое воскресенье, перед тем как извозчик отвозил нас к тетушке, я ходил с ними в церковь на мессу. Я весьма послушно внимал предложениям и советам аббата Н., который интересовался нами троими, и я не допускал таких мыслей, которыми не мог бы с ним поделиться и которые он не мог бы одобрить.

Моя сестра умерла в шестнадцать лет. Мне тогда было восемнадцать. Я только что закончил школу и благодаря тетушкиному наследству мог бы продолжить учебу в Париже, но мысль об одиночестве, в котором оказалась бы моя мать, побудила меня отдать предпочтение Тулузе: ее близость к Перпиньяну позволяла мне часто приезжать домой. Подготовка к первым экзаменам по праву оставляла мне много свободного времени, которое я и думать не смел использовать ни на что другое, кроме поездок к матери. Мне надо было много читать, но я мог это делать и находясь рядом с ней. После смерти тетушки я остался единственным близким для нее человеком. Память о сестре объединяла нас. Ее образ всегда был со мной, и думаю, именно сестра и аббат внушили мне тот священный ужас перед легкодоступными удовольствиями, которым предавались мои товарищи. Тулуза -- достаточно большой город, где ветреные молодые люди могут найти немало возможностей для падения. Сейчас, как и в прошлом, я выступаю против современных теорий, цель которых -- подорвать нашу добродетель под предлогом того, что мы не поддаемся искушению только тех желаний, которые недостаточно сильны... Однако хочу верить в то, что человеческая слабость нуждается в поддержке религии. Я искал эту поддержку, и поэтому я не возгордился своей стойкостью. Кроме того, я избегал развлечений, плохих товарищей и непристойных книг. Я даже не писал бы обо всем этом, если бы не должен был вам объяснить, чем стала для меня мадемуазель Н. сразу после того, как я с ней познакомился. Я ждал ее.

Конечно, сегодня я понимаю опасность подобного ожидания. Когда объектом всех тайных порывов молодого человека, столь чистого, каким я, с Божьей помощью, был, внезапно становится только одна женщина, он рискует создать ореол вокруг предмета своей любви. Но разве суть любви заключается не в этом? Впрочем, Эвелина заслуживала поклонения, с которым я сразу же стал к ней относиться, и я гордился тем, что сохранил для нее чистоту всех своих чувств и мог предложить ей свое невинное сердце.

Сдав почти блестяще экзамены, я уехал из Тулузы, которая уже не могла удовлетворить моей жажды духовных познаний. Я говорил, что чувство долга было главным в моей жизни с раннего детства, но я должен был понять, что, помимо долга перед матерью, у меня был также священный долг перед своей страной, то есть перед самим собой, и я мечтал выполнить этот долг. Не испытывая отныне необходимости думать о деньгах, я мог свободно располагать своим временем. Меня привлекали живопись и литература, но я сознавал, что не обладаю какими-то исключительными или по меньшей мере особыми талантами, чтобы стать художником или писателем. Мне казалось, что моя роль в этом мире скорее должна заключаться в том, чтобы помочь другим проявить себя, а также содействовать торжеству определенных идей, после того как я смогу убедиться в их ценности. Некоторым сегодняшним гордецам вольно посмеяться над этой скромной ролью. Отбыв воинскую повинность (я служил в артиллерии), я приступил к поискам сферы применения моих сил. Я изучал, в чем больше всего нуждается Франция, и начал встречаться с людьми, которые могли мне помочь советом или были движимы аналогичными чувствами и, как и я, были возмущены беззаботностью, несознательностью и беспорядком, в которых погрязла наша страна.

Читать дальше