Андре Жид - Пасторальная симфония

Я не нахожу нужным отмечать здесь начальные ступени этого обучения, тем более, что они, вероятно, имеют место при обучении всех слепых. Думаю, что в каждом отдельном случае вопросы, связанные с цветами, ставили каждого учителя перед одними и теми же затруднениями. (В связи с этим мне пришлась отметить, что в Евангелии нигде не упоминается о цветах.) Не знаю, как в таких случаях поступали другие; что до меня, я начал с перечисления цветов спектра в том порядке, в каком их нам показывает радуга; но сейчас же в сознании Гертруды произошло смешение между окраской и светом; и я начал себе уяснять, что ее воображение было не в силах установить различие между свойством оттенка и тем, что художники, если не ошибаюсь, называют "колером". Ей стоило огромного труда уяснить себе, что каждый цвет может быть в свою очередь более темным и что цвета могут до бесконечности смешиваться между собой. Ничто еще так ее не озадачивало, и она беспрестанно возвращалась к этой теме.

Между прочим мне удалось съездить с ней в Невшатель, где я дал ей возможность послушать концерт. Место каждого инструмента в симфонии позволило мне вернуться к вопросу о цветах. Я обратил внимание Гертруды на различие в звучности медных, деревянных и струнных и на то, что каждый из них способен по-своему передавать, с большей или меньшей силой, всю гамму звуков -- от низких до самых высоких. Я предложил ей по аналогии представить себе, что в природе красная и оранжевая окраска соответствует звучанию рожков и тромбонов; желтые и зеленые -- скрипкам, виолончелям и контрабасам; фиолетовые и синие -- кларнетам и гобоям. Какое-то внутренне восхищение заменило с тех пор ее сомнения.

-- Как это должно быть красиво! -- повторяла она.

И потом вдруг:

-- Ну, а как же белое? Я не представляю себе, на что похоже белое...

И мне сразу стало ясно, в какой мере мое сравнение оказалось неубедительным.

-- Белое, -- попробовал я все-таки сказать, -- есть предельная высота, на которой все тона смешиваются, подобно тому, как черное представляет их наиболее низкий предел. -- Но тут же и я и она отказались от этого сравнения, поскольку Гертруда заметила, что и деревянные, и медные, и скрипки явственно отличаются друг от друга как на самых низких, так и на самых высоких нотах. Сколько раз, совсем как тогда, мне приходилось вначале молчать, теряться и размышлять, каким бы мне сравнением воспользоваться.

-- Ну, ладно, -- сказал я ей под конец, -- ты можешь представить себе белое как нечто беспримесно чистое, нечто, вовсе не содержащее в себе цвета, а один только свет; черное же, напротив, перегружено цветом до того, что делается совсем затемненным.

Я привожу эти обрывки разговора в качестве примера трудностей, на которые я натыкался очень часто. Гертруда обладала тем приятным свойством, что никогда не делала вида, что все понимает, а это часто случается с людьми, которые засоряют таким образом свою голову неточными и смутными сведениями, отчего все их рассуждения оказываются со временем порочными. До тех пор, пока она не составляла себе вполне ясного представления, каждое сведение являлось для нее причиной волнений и борьбы.

Что касается моих аналогий, то трудность увеличивалась еще от того, что понятия цвета и тепла теснейшим образом переплетались в сознании, так что впоследствии мне пришлось положить немало трудов для того, чтобы их разъединить.

Таким образом, я убедился на ее примере, до какой степени зрительный мир отличается от мира звуков, в какой мере всякое сравнение, привлекаемое для объяснения одного с помощью другого, оказывается несостоятельным.

29 февраля

Усердно занявшись моими сравнениями, я ничего еще не сказал о том огромном удовольствии, которое получила Гертруда на невшательском концерте. Там исполняли не что иное, как "Пасторальную симфонию". Я сказал "не что иное", потому что нет такого произведения, -- и это вполне понятно, -- с которым мне так хотелось бы ее познакомить. Долгое время после того, как мы вышли из концертного зала, Гертруда все еще не нарушала молчания и, по-видимому, утопала в восторге.

-- Неужели то, что вы видите, в самом деле так же прекрасно, как это? -- проговорила она наконец.

-- Так же прекрасно, как что, моя милая?

-- Как сцена на берегу ручейка?

Я ей ответил не сразу, невольно задумавшись, что все эти несказанные созвучия изображали мир не таким, как он есть, а таким, каким он мог быть, каким он мог бы стать без существования зла и греха. Кстати, я ни разу еще не нашел в себе мужества поговорить с Гертрудой о зле, о грехе, о смерти.

-- Люди, имеющие глаза, -- сказал я наконец, -- сами не знают о своем счастьи.

-- А я, не имеющая глаз, -- вскричала она в ту же минуту, -- знаю, какое счастье -- слушать.

Она прижалась ко мне на ходу и повисла у меня на руке, как делают маленькие дети:

-- Пастор, разве вы не чувствуете, как я счастлива? Я говорю это не для того, чтобы вам было приятно; о, нет! Посмотрите на меня: разве нельзя увидеть по лицу, когда человек говорит неправду? О, я отлично узнаю это по голосу. Помните тот день, когда вы мне сказали, что вы не плачете, вскоре после того как тетушка (так она называла мою жену) упрекнула вас в том, что вы ничего не хотите для нее сделать. Я вскричала про себя: "Пастор, вы лжете!" О, я сразу различила по голосу, что вы не говорите мне правду. Мне даже незачем было прикасаться к вашим щекам, чтобы узнать, что вы плакали. -- И она громким голосом повторила: -- Мне даже незачем было прикасаться к вашим щекам.

Я покраснел, так как мы находились еще в городе и прохожие обернулись. А она тем временем продолжала:

-- Не следует даже пытаться склонять меня этому верить, знаете? Во-первых, потому, что было бы нечестно пытаться обмануть слепую... А затем еще потому, что из этого бы ровно ничего не вышло, -- прибавила она со смехом. -- Скажите мне, пастор, вы ведь не несчастны, не правда ли?

Я поднес ее руку к своим губам, желая дать ей почувствовать без лишних слов, что известной долей этого счастья является она сама, и тут же ответил:

-- О, нет, Гертруда, я счастлив. Отчего бы мне быть несчастным?

-- Однако иногда вы плачете?

-- Иногда я плакал.

-- Но не после того раза, о котором я говорю?

-- Нет, после этого я не плакал.

-- И у вас не было больше желания плакать?

-- Нет, Гертруда.

-- Скажите еще... у вас не появлялось потом желания мне солгать?

-- Нет, дитя моя.

-- Можете ли вы мне обещать, что вы никогда не станете меня обманывать?

-- Обещаю тебе.

-- Хорошо! А теперь скажите мне сию же минуту: я хорошенькая?

Этот неожиданный вопрос поставил меня втупик, тем более, что до сегодняшнего дня я совершенно не желал обращать внимание на ее неоспоримую красоту; мало того, мне показалось совершенно ненужным делом, что она этим заинтересовалась.