Мопассан Де - Иветта

- Скажите, что с ней? Что с ней? Сервиньи поднял с пола упавшую бутылку.

- Она надышалась хлороформа, - сказал он. И, приложив ухо к сердцу девушки, добавил:

- Но она не умерла. Мы оживим ее. Есть у вас аммиак?

Горничная растерянно повторяла:

- Что.., что такое., сударь?

- Нашатырный спирт.

- Есть, сударь.

- Несите скорее и распахните дверь, чтобы был сквозняк.

Маркиза рыдала, упав на колени:

- Иветта! Иветта! Девочка, детка моя, послушай, ответь мне! Иветта! деточка моя! О господи! Господи, что же с ней?

Мужчины в испуге суетились без толку, подносили воду, полотенце, стаканы, уксус. Кто-то сказал:

- Надо раздеть ее...

И маркиза, совсем потерявшая голову, попыталась снять платье с дочери; но она даже не соображала, что делает. Руки у нее дрожали, пальцы заплетались, она не находила застежек и стонала:

- Не могу., не могу я,..

Вернулась горничная с аптечной склянкой. Сервиньи вынул пробку и вылил половину содержимого на платок. Потом приложил платок к носу Иветты, и она судорожно вздохнула.

- Прекрасно, она дышит, - заметил он. - Ничего страшного.

Он смочил ей виски, щеки, шею резко пахнущей жидкостью.

Потом знаком приказал горничной расшнуровать Иветту и, когда на ней остались только юбка и рубашка, поднял ее на руки и понес на кровать, весь дрожа от аромата полуобнаженного тела, от прикосновения чуть влажной кожи, от тепла едва прикрытой груди, которая поддавалась под его губами.

Положив девушку, он выпрямился, весь бледный.

- Это ничего, она очнется, - сказал он, потому что уловил ее дыхание, ровное и правильное.

Но когда он увидел, что глаза всех мужчин устремлены на Иветту, лежавшую в постели, его передернуло от ревнивой досады, и, шагнув в их сторону, он сказал:

- Господа! В комнате слишком много народу. Соблаговолите уйти; здесь с маркизой останемся я и господин Саваль.

Он говорил сухим и властным тоном. Все немедленно удалились.

Г-жа Обарди обхватила своего любовника обеими руками и, подняв к нему голову, молила:

- Спасите ее! Ах, спасите же ее!..

Меж тем Сервиньи, обернувшись, увидел на столе письмо. Проворным движением схватил он конверт. Прочтя имя адресата, он понял и решил: "Пожалуй, не стоит маркизе знать об этом". Вскрыв письмо, он мигом пробежал обе строки:

Я умираю, чтобы не быть содержанкой.

Иветта.

Мама, дорогая, прости и прощай.

"Что за черт! - произнес он про себя. - Здесь есть над чем задуматься".

И спрятал письмо в карман.

Потом он вернулся к постели, и тут ему показалось, что девушка пришла в себя, но не решается открыть глаза из чувства стыда и унижения, из страха расспросов.

Маркиза опустилась теперь на колени и плакала в ногах постели. Встрепенувшись, она произнесла:

- Доктора, скорее доктора!

Но Сервиньи, поговорив шепотом с Савалем, успокоил ее:

- Нет, все прошло. Знаете что, уйдите на минутку, на одну минутку, и я ручаюсь вам, что она расцелует вас, когда вы вернетесь.

Подняв г-жу Обарди, барон увел ее.

А Сервиньи сел подле кровати и, взяв руку девушки, сказал:

- Послушайте, мамзель Иветта...

Она не ответила. Ей было так хорошо, так уютно, так тепло, что хотелось никогда больше не двигаться, не говорить и жить так всегда. Чувство несказанной отрады владело ею, такой отрады, какой она не испытывала еще ни разу.

Мягкий ночной воздух вливался в окно и легкими, бархатистыми волнами так сладостно, так нежно касался порой ее лица. Это была ласка, это был поцелуй ветра, точно мерное и свежее дуновение опахала, сотканного из листвы всех дерев, из всех теней ночи, из приречных туманов, а также из всех цветов, ибо розы, усыпавшие ее комнату, ее кровать, и розы, которыми был увит балкон, сочетали свой томный аромат с бодрящим дыханием ночи. Не открывая глаз, пила она этот душистый воздух, сердце ее еще было убаюкано наркотическим дурманом, и умирать ей совсем не хотелось, а страстно, неодолимо хотелось жить, быть счастливой, безразлично, какой ценой, быть любимой - да, любимой.

Сервиньи повторил:

- Послушайте, мамзель Иветта! Она наконец решилась открыть глаза. Увидев, что она очнулась, он продолжал:

- Ай-ай, как не стыдно затевать такие глупости!

Она шепнула:

- Мюскад, милый, я была так несчастна!

Он по-отечески сжал ей руку.

- В самом деле, было от чего горевать! Обещайте, что не повторите этого безумства.

Она ответила только легким кивком и еле уловимой, почти незаметной улыбкой Он достал из кармана письмо, которое нашел на столе.

- Показать это вашей матери?

Она отрицательно покачала головой.

Он не знал, что сказать дальше, положение казалось ему безвыходным. Он прошептал:

- Детка моя! Как бы ни было больно, надо мириться с неизбежным. Я понимаю ваше горе и обещаю вам...

- Какой вы добрый!.. - пролепетала она. Оба замолчали. Он смотрел на нее. Во взоре ее была истома и нежность. И вдруг она протянула руки, словно хотела привлечь его. Он склонился к ней, чувствуя, что она зовет его, и губы их соединились.

Долго пробыли они так, не шевелясь, закрыв глаза. Но он понял, что может потерять над собой власть, и встал. Она улыбалась ему теперь настоящей любовной улыбкой и обеими руками удерживала его за плечи.

- Пойду позову вашу мать, - сказал он. Она прошептала:

- Еще минутку! Мне так хорошо! И, помолчав, прибавила тихо, так тихо, что он едва расслышал:

- Скажите: вы будете крепко любить меня? Он опустился на колени у постели и поцеловал протянутую руку:

- Я вас боготворю.

За дверью послышались шаги. Он вскочил на ноги и обычным своим, слегка насмешливым тоном произнес:

- Входите. Все в порядке.

Маркиза бросилась к дочери, судорожно сжала ее в объятиях, омочив слезами ее лицо, меж тем как Сервиньи, ликующий и возбужденный, вышел на балкон подышать свежим ночным воздухом, напевая про себя:

Женская прихоть меры не знает,

Женскую душу кто разгадает!