Михаил Меньшиков - Письма к ближним

Всем этим я хочу сказать одно: каждой развивающейся душе должны быть предоставлены средства развития, но нужно остерегаться, чтобы избыток или несвоевременность средств не сбивали ее с цели.

Гоголь умер 43 лет, приблизительно в теперешний возраст А.П. Чехова, которого все мы считаем еще молодым писателем. Считаем не столько по возрасту, сколько по внутреннему предчувствию, что этот огромный талант едва тронут, что он должен дать и непременно даст в будущем целый ряд произведений той законченности и полноты, какая дается лишь под старость. Сорока лет Лев Толстой уже был автором «Войны и мира», но никто, конечно, и представить себе не мог, чтобы тем ограничилось его творчество. Великий талант был налицо, но жизненная работа его была на три четверти впереди. В 43-летний возраст Гончаров еще был только автором «Обыкновенной истории», не было на свете ни «Обломова», ни «Обрыва». Достоевский в 43 года не написал ни одного из своих великих романов. Тургенев не написал еще «Отцов и детей», «Дыма», «Накануне», «Нови». Таким образом, нет сомнения, что и 43-летний Гоголь не все сказал, для чего был послан в мир. Он унес с собой «какую-то великую тайну», говоря словами Достоевского о Пушкине, тайну роскошного расцвета замыслов, которые в средине жизни еще едва намечены. А так как перед самой смертью, в порыве меланхолии, Гоголь сжег всю работу своих последних лет, то мы знаем этого писателя совсем молодым и даже приблизительно не в состоянии судить, какая с ним вынута огромная умственная сила из русской жизни. Если прибавить к Гоголю погибшие еще более трагически великие таланты Пушкина, Лермонтова, Грибоедова…

Просто язык немеет от этой непостижимо-бедственной судьбы наших гениев. Можно подумать, что в нравственной жизни общества есть свои цветы и свои морозы и что самые нежные, самые благоуханные явления духа в иную эпоху губит тот тайный холод, то варварское неуважение к таланту, которое непременно найдет предлог, чтобы погубить великого человека, подвести его под жало клеветы, под пистолетную пулю, под случайность опасного труда. Уже на глазах Пушкина началась гибель весеннего расцвета нашей интеллигенции. Батюшков, Козлов, Языков, Веневитинов, Чаадаев, Баратынский, Дельвиг – прямо богатырское поколение по свежести чувства и благородству мысли, и вот один сходит с ума, другой слепнет, третий спивается, четвертый умирает от чахотки, пятый объявлен сумасшедшим, тот самый, что, по мнению Пушкина, «в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес». И общество, и природа как будто не выносили зарождающейся в России гениальности.

– Как это вы его не уберегли? – горько упрекал своих друзей Пушкин, узнав о смерти юноши Веневитинова.

Царь нашей поэзии не знал, что над ним самим уже закинута петля общественной низости, того «злорадства и предательства», которые отравляли жизнь не ему одному, а всем великим, хоть и не всех свели в могилу.

В самом деле, в грустные дни пятидесятилетия смерти Гоголя прилично вспомнить этот застарелый грех русского общества. Один старый публицист пишет, что общество наше, видимо, созрело. Тот самый Гоголь, за сочувственный некролог которому Тургенев был посажен на месяц под арест, этот Гоголь официально чествуется теперь всей Россией и циркулярно назван «великим писателем земли русской». Значит, мы созрели. Так ли, однако? То есть, конечно, до некоторой степени созрели – иначе было бы совсем непостижимо, что мы за народ. Но недаром, по какой-то злой иронии вещей, мы празднуем не только дни рождения наших великих людей, но и дни их смерти. Празднуем одинаково искренно, с одинаковым торжеством. Если бы не знать, что жестокость – часто только простодушие и равнодушие ко всему на свете, можно бы подумать, что эти запоздалые памятники великим людям, эти посмертные юбилеи являются выражением не горя, а некоторой радости общества, некоторого удовольствия сознавать, что беспокойный человек уже в могиле, что уже полвека, как тлеют кости его, что он уже до такой степени не опасен, что можно за это наградить его и памятником. Вы негодуете, читатель, – но право же, если вдуматься в обычное настроение и благородную природу русского обывателя, то…

Но поведем речь далее.

В освободительную эпоху мор талантов как будто прекратился. Второе поколение великих писателей было долговечно. В шестидесятые годы мор продолжается только среди публицистов: слишком рано исчезают со сцены блестящие таланты Добролюбова, Писарева, Ап. Григорьева, Чернышевского, но беллетристы и поэты живут дольше прежнего. Чем это объяснить? Может быть, тут не простая случайность. Может быть, несколько смягчился нравственный климат общества – по крайней мере в отношении той мысли, которая умела благоухать. Гибли боевые таланты, разными терзаниями и заразами бывали измучены ближайшие к ним ряды художников – Помяловский, Некрасов, Мей, Щедрин, но чистое искусство уже чувствует себя свободнее в обществе. Великие художники, как Тургенев, Достоевский, Толстой, приобретают неслыханно высокое значение, как умственные вожди своего века, как представители русской цивилизации в семье народов. Говорят: «Любимцы богов умирают рано». Причина этому может быть та, что любимцы богов обыкновенно ненавидимы людьми, и боги стремятся поскорее освободить великую душу от теснящей ее толпы. Но если толпа наконец покоряется небесному посланничеству, великие люди, как послы в дружественной стране, заживаются долго. Достоевский, правда, не дожил до 60 лет, Тургенев умер 65 лет, т. е. оба все же не дожили одного или двух десятилетий, но потерять 20–30 % своих дней за право жизни еще не считается лихвенным процентом. Гончаров, державший себя как бы в мягком футляре, вдали от жизни, умер глубоким стариком. Группа беспечальных поэтов была еще счастливее: Тютчев, Майков, Фет, Полонский скончались в возрасте за 70 лет, а А. М. Жемчужникову, еще здравствующему, уже 80 лет. Чем беспечнее муза, чем выше Олимп, на котором отгораживают себя замечательные люди, тем, по-видимому, они ближе к богам и по долготе жизни.

Из этой маленькой справки возрастов уже ясно, что вопреки ходячему мнению гений по природе своей вовсе не хрупок. Будучи носителем жизни по преимуществу, как бы скоплением ее энергии, он предназначается для очень долгой жизни, что доказывается множеством примеров от Платона и Софокла до Гете и Гюго. Шопенгауэр, сам живший долго, утверждает, что великие люди не подвержены душевным болезням, а могучий мозг, как известно, в состоянии поддержать даже хилое тело. Если же, вопреки природе, великие люди иногда умирают плачевно рано, едва загоревшись в небе, как метеор, то причина этому – как в горении метеора – сопротивление холодной среды. Чтобы дополнить аналогию, следует прибавить, что, может быть, сам гений есть не что иное, как горение духа, вызванное чрезмерным сопротивлением атмосферы, в которую он попадает.