Томас Сэвидж - Власть пса

Довольно скоро Джонни заметил одну любопытную закономерность в поведении местных скотоводов, хотя сперва не придал ей большого значения. Когда владельцы ранчо, их жены и семьи планировали поход к врачу, желая совместить приятное с полезным, они ехали в Херндон – чтобы пройтись по магазинам и отужинать в «Херндон-хаус» или «Шугар боул». Им нравилось сидеть в больших зеленых кожаных креслах в холле гостиницы, глазеть из окна на городской люд, бегущий по каким-то своим делам, и на собственные автомобили, теснившиеся вдоль тротуара. Порой они выбирались на неспешные прогулки и дивились аккуратной лужайке перед готическим зданием из желтого кирпича. В нем находился суд, а за ним и тюрьма, куда шериф мог упечь местных пьяниц и бродяг. Они восхищались трехполосными улицами в жилом районе, краснели при виде резиновых бандажей в окнах аптеки и приходили на станцию смотреть на прибытие поезда. Ох, как тряслась под ним земля, с каким шумом вырывался пар! А после возвращались в «Херндон-хаус», чтобы понежиться в шикарном номере с ванной, и с удовольствием предвкушали, как вечером пойдут смотреть на движущиеся картинки. Такой роскоши не найти на постоялом дворе, не сыскать таких развлечений в продуваемом всеми ветрами Биче. Да и может ли придать сил место, столь крепко пропахшее обреченностью и отчаянием?

Все годы в Биче Джонни Гордон безоговорочно соблюдал клятву Гиппократа и никогда не отказывал в помощи страждущим, платили ему за это или нет. Клиентами доктора были фермеры с засушливых краев, чья жизнь во многом напоминала его собственную. Запад пленил их дешевыми землями, о коих кричали цветные афиши, расклеенные на железнодорожных станциях; и, Господь свидетель, земли здесь действительно были – только не было дождей. Поэтому благоденствовали в долине лишь владельцы крупных ранчо, подмявшие под себя реку со всеми притоками. Тогда как фермеры с засушливых земель – норвежцы, шведы, австрияки – в конечном счете разорялись.

Врача они вызывали, когда требовалась вправить поломанные кости и залечить руки, подранные зубьями циркулярной пилы; когда ударом в пах вчерашних городских жителей сбивали с ног лошади и коровы; и когда рождались дети. Фермеры кипятили воду, чтобы Джонни смог омыть инструменты, и тот, смеясь, нахваливал хныкавших и рыдавших на весь свет младенцев. После его приглашали отметить знаменательное событие за обшарпанным кухонным столом, и, стараясь отвлечь отцов от мыслей о страдающих женах, Джонни отпускал шутки: «Почему дядя Сэм носит красно-бело-синие подтяжки?» Домой в Бич он мчался, весело напевая, с галлоном-двумя черемухового вина в багажнике «форда». «Они заплатят, когда смогут», – уверял он Роуз. И они платили. Когда могли.

Теперь же качавшаяся на виселице вывеска у постоялого двора вконец обшарпалась, и имя на ней было едва различимо. Беленые оленьи рога над входом рухнули под натиском ветра, а здание давно нуждалось в покраске. Зато внутри царила невозможная чистота, и сверкали намытые стекла. Платить по счетам Гордонам позволяли отнюдь не врачебные доходы Джонни, а те случайные скотоводы, что ночевали и обедали в гостинице, да коммивояжеры с их партиями тканей да булавок.

Питер страдал не только от целого ряда детских болезней, но и мучился бесконечной простудой и жаром, что вытягивали из него все соки и превращали кости в руках и ногах в тонкую хрупкую корочку. Боясь, что недуги сына бросят тень на врачебные навыки отца, Джонни размышлял о парадоксе, описанном в древних книгах, – как сын сапожника ходит без сапог, так и сын врача извечно болен. Однако Питер никогда не жаловался, ни о чем не просил и безропотно сжимал в руках игрушки, какие вручали ему родители. Он рано понял, что значит быть изгоем, и смотрел на мир неподвижными глубокими глазами, выражающими все и одновременно ничего. Играм мальчик предпочитал чтение и одиночество, а, выйдя на солнечный свет, щурился и прятал глаза.

Жители Бича рано задували лампы. Пфу! – и мир сводился к одинокой лампадке в комнате больного, бледному мерцанию фонаря на стрелке у железнодорожной станции и к свету луны. В это время Питер и уходил из дома. «Что ты там делаешь?» – спрашивали его Роуз или Джонни, и Питер неизменно отвечал: «Ничего». «Ничего» означало для них, что мальчик отправлялся гулять, бесцельно брести в никуда.

Вертелась и вертелась стрелка часов на кухне. Когда минул второй час, Джонни охватил приступ паники, и от страха засосало под ложечкой. Четверть часа он сидел и нервно стриг ногти, боясь поделиться ужасом с женой, а после сказал:

– Пойду прогуляюсь, посмотрю, что там с ним.

Долина была залита светом ночного неба; лунной дорожкой блистала тропа, сверкая каплями росы на кустах полыни. В округе не было ничего более манящего, чем река, размышлял Джонни, а на берегу ее – чем одинокая ивовая рощица. Мальчик должен быть там. А если нет?

Сбавив шаг, Джонни направился к ивняку и действительно обнаружил в нем сына. Тот сидел у самой воды, прислонившись спиной к дереву, там, где, сверкая и пенясь, поток разбивался о корягу на песчаной отмели и делился надвое. Журчание воды, должно быть, заглушило осторожную поступь отца – освещенный холодным сиянием мальчик не двигался, костлявый лоб отбрасывал тень на глубоко посаженные глаза. Джонни не решался прервать таинство, представшее перед его взором. Точно так же боялся он подойти к сыну, разглядывавшему себя в кривом зеркале, которое висело над раковиной. Глаза не выдавали мальчика, и Джонни оставалось только гадать, что он делает – высматривает нечто, осуждает себя или ищет товарища в собственном отражении. Однако, когда Питер оборачивался, на лице его не было ни тени смущения: то, что он делал, отнюдь не казалось мальчику странным или неправильным. Это Джонни мучило чувство вины, и, как бы ни хотелось ему разделить бремя с Роуз, заговорить о своих заботах он не решался.

В складках куртки Питера, в тенях, скрывающих лицо, и в листьях ивы, звездами расходящихся над головой, присутствовало что-то религиозное, можно было принять мальчика за погруженного в молитву монаха. Джонни был поражен: не отчужденностью ученого или доктора обладал его сын, но отрешенностью священника или мистика. Потрясенный неуместностью собственного голоса, он окликнул его:

– Питер?

– Как раз собирался домой, – даже не удивился тот.

– Переживал, куда ты подевался.

– Я смотрел.

– На что?

– На луну.

Как курицы в птичнике до смерти заклевывают самую слабую в своем племени, так и Питера в школе дразнили, задирали и обзывали сопляком – из всех углов доносилось это слово. Однако мальчик обратил внимание на задир, лишь когда его отца обозвали пьяницей. Сверкая дикими глазами, обидчики проворно обступили Питера кругом и затянули в унисон гнусавый, терзающий уши звук. Таким же кругом, не сомневался мальчик, стояли их отцы, изводя изгоев и отщепенцев, а до них отцы их отцов, и так же будут стоять их сыновья: