Валерий Алексеев - Игры на асфальте

Когда моя голова оказалась на уровне Маргаритиного подоконника, ноги соскользнули, и я, обхватив обеими руками боковую стойку, повис — отчего-то с внутренней стороны лестницы, спиною к стене.

Нашарив ногами ступеньку и прижавшись к обледенелой лестнице, как к родной маме, я отдышался — и только тут сообразил, что так, спиной к стене, подниматься намного безопаснее: в любой момент можно откинуться назад и, упираясь ногами в ступеньку, передохнуть и согреть дыханием руки. Правда, была опасность, что ноги опять соскользнут, но пространство между лестницей и стеной не позволяло провалиться до самой земли: я же все-таки был в пальто.

Так я долез до светящегося окна (чем-то это напоминало фильм о Пармской обители, только, наоборот, не спуск, а подъем): отсюда мир выглядел страшно, я висел, тесно зажатый между обледенелой лестницей и шершавой стеной, окна дома пылали со всех сторон и как будто кричали, внизу была кромешная тьма, и вдруг у меня закружилась голова, все огни завертелись, как в карусели.

— Мамочка, — сказал я дрожащим голосом, зная, что меня тут никто не услышит.

Потом головокружение прошло, и я осмелел. Теперь надо было оказаться с наружной стороны лестницы, иначе в окно не заглянешь. Приговаривая себе: «Так, так, правильно, Маркиз, правильно» — и уже забыв о том, для чего я, собственно, лезу, я совершил эту сложную операцию и, вися на обжигающем щеки ветру, заглянул в окно Маргариты.

«Живет моя отрада в высоком терему…»

Маргарита сидела на низкой тахте, закутавшись, как горбунья, в шерстяной платок, и неподвижно глядела в противоположную стену. Наверно, у нее был грипп, потому что она то и дело промокала зажатым в руке платочком свой красивый — но неправильно красивый, чуть приплюснутый — нос. Она была уже совсем как взрослая — такая, какою мы все сотни раз видели позже ее на экране. Маргарита ничего не делала, решительно ничего, просто сидела и смотрела, подобрав под себя ноги в синих шерстяных рейтузах. И тут я представил себе, что будет, если она повернется к окну и увидит мою скорчившуюся фигурку, мое красное лицо и слезящиеся от ветра глаза. И я поспешно начал спускаться.

На нижней ступеньке я все же сорвался и, больно ударившись о бочку, кубарем покатился по льду. Встал, прихрамывая, отошел и с гордостью посмотрел на светившееся в вышине окно.

«А в терем тот высокий нет ходу никому…»

Маргарита не могла меня видеть, я в этом совершенно уверен. Но через несколько дней, встретив меня на улице, она посмотрела так вызывающе и насмешливо и так тряхнула головкой в красивой вязаной шапочке, как будто хотела сказать: «Что, съел?» Нет, у девчонок фантастическое чутье, они и зажмурившись знают, когда на них глядят.

Когда мы с Тольцом приходили к Женьке (а это случалось довольно часто: квартира у них была огромная, путаная, с множеством комнат, было где посидеть, поболтать), Маргарита не выходила из своей комнаты: много чести, еще чего. Но однажды я зашел, а Жень не было дома, дверь мне открыла Маргарита. Я смутился, пробормотал что-то невразумительное (она была в ярко-красном платье, от которого даже падали отсветы на темные стены коридора) и хотел было уйти, но Маргарита лукаво сказала:

— Ты что, боишься? Заходи, у меня подождешь. — И, помолчав, с улыбкой прибавила: — Посмотришь, как я живу.

Вместо ответа я повернулся и бросился бежать по лестнице вниз. И только на третьем этаже услышал, как наверху захлопнулась дверь…

Так сидел я на подоконнике, строгал, думал и поглядывал то на Тоню, то на железную лестницу, украшавшую брандмауэр, и было у меня предчувствие, что сегодня что-то обязательно должно случиться.

Тут со стороны «постройки» послышались отчаянные крики. Я спохватился, посмотрел на детскую площадку — песочница была пуста и бабушка Сидорова исчезла. А за забором «постройки» вопили так, как будто там кто-то кого-то убивал. Я бросил строгать, спрятал нож, посмотрел на Тоню.

— Может быть, в котлован свалились? — сказала она издалека, как будто ждала моего вопросительного взгляда. — Там глубоко.

Я встал и пошел, потом побежал к забору «постройки».

Ну разумеется: как можно рассчитывать, что двое пятилетних детей будут целый час копошиться в песочке? Картина, открывшаяся мне через пролом в желтом заборе, была ужасающая: среди обломков досок и кирпичного крошева разлита была широкая лужа свежего вара, солнце достаточно его размягчило, и в самом центре этой черной блестящей лужи лежал на спине, махая руками и ногами, как жук, кудрявый чистенький Сидоров. Мой Максимка, благоразумно проложив мосточек из тонкой доски, добрался до попавшего в беду приятеля и усердно тянул его за ногу, а огромная бабушка Сидорова, голося: «Ах, что деется! Ах, что деется!», приплясывала на краю лужи в одной тапке: другая увязла в смоле и снялась с ноги. Сидоров, прилипший даже затылком, визжал как поросенок:

— Затя-агивает меня! Затя-агивает!

— Не бойся, не затянет! — крикнул я, пролезая через пролом. — Там мелко!

Невдалеке на кладке первого этажа сидели и хладнокровно курили двое молодых парней-строителей. Они не спешили на помощь и по-своему были правы: возле пролома на заборе висело соответствующее объявление, даже два, насчет «ходить по территории» и обращение к взрослым. Но во-первых, пролом давным-давно можно было бы и заделать, а во-вторых, хорошо ли злорадствовать, когда мучаются старушка и ребенок?

Завидев меня, Максим бросил ногу Сидорова, и она, естественно, тоже влипла. Я схватил братишку под мышки, перенес его на безопасное место, подшлепнул для порядка и пошел спасать второго. Тот перестал визжать и, протягивая ко мне руки, бессмысленно повторял: «М-мы… М-мы…» О чем тут говорить? Напугался ребенок. Я наклонился, осторожно отлепил от вара локон за локоном сидоровской прически, вызволил страдальца целиком и, стараясь не перепачкаться сам, вынес его из лужи. Поставил на землю рядом с бабушкой, вытащил из смолы ее тапку. Старуха даже не смотрела на вновь обретенного внука: держась за сердце, она глядела в небо и повторяла, теперь уже шепотом:

— Что деется… Да что же это? Что деется…

Вид Сидорова был печален. Спина и попа проасфальтировались основательно и стали непромокаемыми, но хуже всего дело обстояло с кудрями: они торчали черными сосульками, как косички у африканских модниц.

— Стричь придется, — сказал я старухе — и, наверное, зря, потому что она поворотила ко мне лицо и вдруг, побагровев, закричала:

— A-а! Все твой! Все твой!

И замахнулась на меня клюкою.

— Только попробуйте! — сказал я, стараясь не шелохнуться: сквозь пролом в заборе за мною наблюдала Тоня. — Если ударите, я его обратно отнесу. И прилеплю к тому же месту.