Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

– Не будем сейчас об этом. Если авария неизбежна…

– Но нам нужны твои кости.

Никто не знал заранее, где будет хоронить своих мертвых, потому что в Палестине кладбищ не хватало так же, как и пахотных земель.

– Как тебя зовут?

– Али.

– Нет. Имя, которое дал тебе дед?

Сегодня один из командиров ФАТХа сказал мне:

– Али похоронен с другими убитыми в Тель-Заатаре. Отдельных могил мало. Там мы хоронили целыми казармами. Солдат не имеет права одному занимать целую могилу, даже если она вырыта совсем неглубоко. Мы утаптывали мертвых, чтобы их поместилось четверо, и все головой к Мекке. Но почему ты меня об этом спрашиваешь? Траур по одному? Зачем говорить о нем в твоей книге? Ты часто виделся с ним?

– Три раза.

– И только. Ты не можешь носить траур по одному-единственному фидаину. Я принесу тебе книгу записей, там тысячи имен, тебе придется заказать несколько километров крепа.

Палестина это уже была не территория, а возраст, потому что юность и Палестина – синонимы.

Али в 1970:

– Почему ты соглашаешься со мной разговаривать? Обычно пожилые – ты уж меня прости – разговаривают только друг с другом. А нам отдают приказы. Они знают такие вещи, которые молодые начинают понимать, только когда у них разыграется ревматизм. Раньше, когда старики становились мудрыми, они надевали чалму, ее нужно было заслужить. Посмотри хорошенько вокруг.

– Командиры не расспрашивают тебя?

– Никогда. Они все знают. Всегда.

Согласиться на территорию, пусть самую крошечную, где палестинцы имели бы свое правительство, столицу, свои мечети, церкви, кладбища, мэрии, памятники мученикам-борцам за свободу, ипподромы, аэродромы, где подразделение солдат дважды в день демонстрировало бы главам иностранных государств различные виды оружия, – это было святотатством столь серьезным, что даже думать об этом было смертным грехом, предательством дела революции. Али, а все фидаины были похожи на него, мог принять лишь революцию грандиозную, подобную сполоху фейерверка, пожару, перескакивающему с банка на банк, с театра на театр, с тюрьмы на дворец правосудия, и оставляющему целыми и невредимыми лишь нефтяные скважины, принадлежащие арабскому народу.

– Тебе шестьдесят лет, ты не совсем сгорбленный старик, просто уже слабый. Каждый мусульманин должен затаить дыхание перед стариком и обуздать силу. Здесь никто не осмелится тебя прикончить. Мне двадцать, я могу убивать и меня могут убить. Если бы тебе сейчас было двадцать, ты бы тоже был с нами. Физически с нами. Может, с автоматом? Хочешь знать, убивал ли я? Я и сам не знаю, но я прицеливался и стрелял, я хотел убить. Ты слабый и не можешь прицелиться, потому что зрение плохое, но если у тебя достаточно сил, чтобы нажать на курок, ты сделаешь это? Ты пришел сюда, но у тебя есть защита – возраст, ты мог бы отказаться от такой защиты?

Вряд ли мой ответ представлял какой-то интерес, пришлось промолчать. Годы и немощь стали моим иммунитетом, о чем мне и напомнил Али.

– Я говорю тебе это, потому что знаю: я готов принять смерть не ради молодых, а ради страдающих ревматизмом стариков. Или ради трехмесячных младенцев, которые и не узнают ничего ни о моей жизни, ни о моей смерти.

Передавая слова погибшего молодого человека – если он умер в Тель-Заатаре, значит, это было в 1976, выходит, ему было двадцать шесть – теперь, когда кости его и плоть давно уже сгнили, перемешавшись с останками еще по крайней мере троих фидаинов, я не чувствую никакого волнения. Али уже даже не голос, вернее, это очень слабый голос, уже почти не слышный за моим.

– В Тель-Заатаре начальники – он так и сказал: «начальники», а не командиры – всегда разговаривают друг с другом очень тихо, а с нами очень громко, как будто мы не способны их понять. Они любят говорить о высоких материях, очень часто о Спинозе, несмотря на его происхождение. А еще о Ленине. И о законах Хаммурапи. Мы, простые фидаины, молчим, чтобы расслышать приказы начальников: приготовить чай с мятой или кофе по-турецки.

– Что ты сделаешь с моими костями? Куда их бросишь? Ведь у вас нет кладбища.

– Очистить их от мыса и хрящей будет просто, ведь у тебя нет ни жира, ни мышц, потом разложим в пакеты, унесем в сумках и бросим в Иордан (невесело смеется).

Снова улыбается, и с улыбкой шутит, мы оба ценим эту шутку:

– А когда война закончится, может, получится выловить их в Мертвом море, хотя вряд ли.

Мне было запрещено любить Али. Красота его тела, его лица, его кожи волновали меня, но что делать с идеологией, товарищ?

Он знал, что я люблю его, но с его стороны не чувствовалось никакого пренебрежения или высокомерия; подчеркнутая доброжелательность, никакого притворства. Между тем он знал, что я люблю молодых людей.

Однажды ночью, когда я спал в палатке, меня разбудили громкие голоса и смех: фидаины жадно ели, пили и курили, шел рамадан, днем им приходилось поститься. Мне тоже захотелось пить и курить. Увидев меня, такого сонного, Абу Хасан рассмеялся и задал мне вопрос, который и вызвал такое оживление.

– Что говорят в Париже о сексуальной свободе?

– Не знаю.

– А Брижит Бардо?

– Я не знаю.

Наверное, я зевал, когда говорил это.

– А сам что ты об этом думаешь?

– Я педераст.

Он перевел. Все засмеялись. Абу Хасан невозмутимо сказал мне:

– Значит, для тебя проблем нет.

Я уснул опять. Этот вопрос занимал солдат недолго, с минуты на минуту ждали, кого назначат идти к Иордану. Я был влюблен в Али? В Ферраджа? Не знаю, у меня не было времени помечтать о них. А фидаин, который находился здесь, рядом, заслонял тень того, кто уже ушел.

Любой парикмахер знает, что такое вихор: непокорная прядь волос, которая торчит, не поддаваясь расческе. Представьте себе шевелюру, целиком состоящую из таких вихров, непокорных прядей, а внизу борода, тоже сплошные вихры, не вьются, не курчавятся, просто торчат в разные стороны. Это уже весело, а если добавить еще проборы, проведенные как попало, в разные стороны, вы увидите смеющуюся физиономию человека, уверенного, что это Бог таким его создал, то есть, по своему подобию, и, чтобы почтить Бога, нужно смеяться. Когда видишь подобное существо, обросшее волосами, на память приходит человекообразная обезьяна. Манерами он напоминал благовоспитанную англичанку, особенно, когда ел, разумеется, руками. Иногда подстригал усы, которые завивались так, что едва не лезли в рот, но он не был готов избавиться ни от единого волоска в бровях, шевелюре или бороде; процедура по легкому прореживанию усов таила еще одну неожиданность: его улыбка. Из этих смеющихся зарослей показывались то черные глаза, серьезные, но вдруг вспыхнувшие неожиданным весельем, то розовые губы, растянутые в улыбке, обнажившей зубы или язык, который пытался за ними спрятаться, а вот каким было его тело, это оставалось тайной. Бог, создавший столько мужчин, должно быть, очень веселился, сотворив этот экземпляр с гладким, совершенно лишенным растительности торсом. Я думаю, никто не догадывался, каким он был под одеждой.