Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [litres]

– Только послушать! – сказал Бен, вздергивая голову с уничтожающим смехом.

– Мне не по карману оплачивать такие счета, – сердито сказала Элиза, резко мотнув головой. – Я не настолько богата, и я этого не потерплю. Мы все должны экономить.

– О, бога ради! – усмехнулся Бен. – Экономить! Зачем? Чтобы ты отдала все это старику Доуку за один из его участков?

– Можешь не задирать носа, – сказала Элиза. – Ведь не ты платишь по счетам. Если бы платил ты, то запел бы по-другому. Мне не нравятся такие разговоры. Ты бросал на ветер все, что зарабатывал, потому что ты и понятия не имеешь, сколько стоит доллар!

– А-ах! – сказал он. – Сколько стоит доллар! Черт побери, я это знаю лучше тебя. Во всяком случае, за свои доллары я хоть что-то получал. А ты? Что ты за свои получила, хотел бы я знать? Какая от них польза была хоть для кого-нибудь? Ну-ка, скажи мне! – закричал он.

– Можешь смеяться сколько хочешь, – строго сказала Элиза, – но если бы мы с вашим папой не приобрели немного недвижимости, у вас не было бы и крыши над головой. Вот какую благодарность получаю я за все мои труды на старости лет, – сказала она, разражаясь слезами. – Неблагодарность! Одна неблагодарность!

– Неблагодарность! – усмехнулся он. – А за что нам быть благодарными? Ты же не думаешь, что я благодарен тебе или старику? Что вы мне дали? Вы послали меня ко всем чертям, едва мне исполнилось двенадцать лет. С тех пор ни один из вас не дал мне ни цента. Погляди на этого малыша. Ты позволила, чтобы он таскался по стране как полоумный. Ты хотя бы одну открытку послала ему за это лето? Ты знала, где он? Пока ты можешь нажить пятьдесят центов на своих паршивых постояльцах, тебе на все наплевать.

– Неблагодарность! – хрипло прошептала она, зловеще покачивая головой. – Грядет день расплаты.

– О, бога ради! – сказал он с презрительным смешком. Он глубоко затянулся и потом продолжал уже спокойнее: – Нет, мама. Ты ничего не сделала, чтобы заслужить нашу благодарность. Мы все бегали без призора, а малыш вырос здесь среди проституток и наркоманок. Ты экономила каждый грош и все вложила в недвижимость, от которой никому нет никакой пользы. Так не удивляйся, что твои дети не испытывают к тебе благодарности.

– Сын, который так говорит с матерью, – сказала Элиза с оскорбленной горечью, – плохо кончит. Погоди, и ты увидишь!

– Как бы не так! – усмехнулся он.

Они глядели друг на друга ожесточенными глазами. Бен на мгновение отвернулся, хмурясь от свирепой досады, но он уже испытывал острое раскаянье.

– Ну хорошо! Ради всего святого, уйди! Оставь нас в покое. Я не хочу, чтобы ты здесь была! – Он закурил, чтобы показать свое равнодушие. Тонкие белые пальцы дрожали, и огонек погас.

– Не надо этого! – устало сказал Юджин. – Не надо этого! Никто из нас не переменится! Ничто не станет лучше. Мы все останемся такими, как были. Все было уже много раз сказано. И не надо больше говорить. Мама, пожалуйста, иди спать. Давайте все ляжем спать и забудем об этом. – Он подошел к ней и поцеловал ее, испытывая острый стыд.

– Ну, спокойной ночи, сын, – медленно и торжественно сказала Элиза. – На твоем месте я бы погасила свет и легла спать. Выспись хорошенько, милый. Следи за своим здоровьем.

Она поцеловала его и вышла, не взглянув на старшего сына. И он не глядел на нее. Их разделяла жестокая и горькая вражда.

Она ушла, и Бен мгновение спустя сказал без всякого гнева:

– Я ничего не добился в жизни. Я неудачник. Я слишком долго оставался с ними. Мои легкие никуда не годятся: меня даже в армию не берут. Не хотят даже дать немцам шанс убить меня. Мне так ничего и не удалось достичь. Черт побери! – воскликнул он с нарастающим бешенством. – Зачем все это? Ты способен это понять, Джин? Действительно ли все так или кто-то сыграл с нами дурную шутку? Может быть, нам все это снится. Как по-твоему?

– Да, – сказал Юджин. – Именно так. Но я хотел бы, чтобы нас разбудили. – Он помолчал, задумчиво глядя на свое худое голое тело, на секунду изогнувшееся в постели. – А может быть, – сказал он медленно, – может быть, ничего нет и некого будить.

– К черту! – сказал Бен. – Поскорее бы уж все это кончилось!

Юджин вернулся в Пулпит-Хилл в разгар военной лихорадки. Университет превратился в военный лагерь. Юноши, достигшие восемнадцати лет, набирались в офицерские школы. Но ему еще не исполнилось восемнадцати. До его дня рождения оставалось две недели. Напрасно умолял он комиссию о снисхождении. Какое значение имеют две недели? Не могут ли его зачислить сразу после дня рождения? Нет, сказали они. Что же ему делать? Они сказали, что он должен ждать следующего набора. Сколько придется ждать? Всего два-три месяца, уверяли они. Он воспрянул духом. Его снедало нетерпение. Не все еще было потеряно.

Если ему повезет, к Рождеству он будет достоин надеть хаки, а к весне, с божьей помощью, приобщится к высоким привилегиям, сулящим окопных вшей, горчичный газ, размозженные мозги, пробитые легкие, распоротые кишки, удушение, грязь и гангрену. Из-за края земли доносился великолепный топот марширующих ног, яростная манящая песня труб. С нежной улыбкой, адресованной любимому себе, он видел на своих юных смелых плечах полковничьи орлы. Он видел себя асом Гантом, соколом воздушных небес с шестьюдесятью тремя гуннами на счету в девятнадцать лет. Он видел, как идет по Елисейским Полям с красивой сединой на висках, с левой рукой из самой лучшей пробки и в обществе пышной молодой вдовы французского фельдмаршала. Впервые он узрел романтическую прелесть увечья. Безупречно сложенные герои его детства казались ему теперь дешевкой – они годились лишь на рекламу воротничков или зубной пасты. Он жаждал того скрытого благородства, той умудренности жизнью и страданиями, достичь которых никак невозможно без деревянной ноги, восстановленного носа или багрового шрама от пули на виске.

А пока он усердно ел и выпивал галлоны воды в надежде увеличить свой вес. Он взвешивался раз десять на дню. Он даже пытался систематически заниматься гимнастикой: разводил руки в стороны, делал наклоны корпусом и прочее.

И он обсуждал свою дилемму с преподавателями. Истово, серьезно он вел схватку со своей душой, со смаком пускал в ход вдохновенный жаргон этого крестового похода. Но разве, говорили преподаватели, пока его место не здесь? Велит ли ему идти его совесть? Если так, говорили они торжественно, им больше нечего добавить. Но подумал ли он обо всем в более широком аспекте?

– Разве не здесь, – убедительно говорил заместитель декана, – ваш Сектор? Разве ваш фронт не здесь в университете? Разве не здесь должны вы Приложить Все Свои Силы? О, я знаю, – продолжал он с горестной улыбкой, – было бы гораздо легче отправиться туда. Мне самому пришлось выдержать такую же борьбу с собой. Но ведь все мы теперь часть Армии; мы все – Солдаты Свободы! Мы все Мобилизованы во имя Истины. И каждый должен Вносить Свой Вклад там, где он всего полезнее.