Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и разумных

Гранвилл, все такой же свежий и благодушный, выпрыгнул из машины и повел меня в дом.

– Зоя, любовь моя! – прокричал он и обнял появившуюся из кухни жену.

Высвободившись, она подошла ко мне. На ней был цветастый фартучек, который сделал бы ее еще привлекательней, будь это возможно.

– Привет! – воскликнула она и посмотрела на меня тем же взглядом, какой был свойствен ее мужу, – словно встреча с Джеймсом Хэрриотом была невероятным счастьем. – Я так рада, что вы снова нас навестили.

Я ответил идиотской ухмылкой, и Зоя упорхнула на кухню.

Плюхнувшись в кресло, я слушал, как Гранвилл у серванта льет что-то во что-то. Потом он вложил рюмку в мою руку и опустился в другое кресло.

Тут же ему на колени прыгнул до неприличия жирный стаффордширский бультерьер.

– Фебунчик, деточка! – воскликнул он нежно. – Папочка вернулся домой! – Тут он весело погрозил пальцем маленькому йоркшир-терьеру, который примостился у его ног и скалил зубы в восторженнейших ухмылках. – Ку-ку, Виктория ты моя!

К тому времени, когда меня усадили за стол, я был словно во сне: двигался медленно и неуклюже, говорил медленно, комкая слова. Гранвилл наклонился над огромным куском жаркого, энергично поточил нож о вилку и принялся беспощадно кромсать мясо. Он щедрой рукой наложил мне в тарелку фунта два говядины, а затем приступил к йоркширским пудингам. Зоя приготовила не один большой, а десятка два маленьких, круглых, какие предпочитают фермерши, – восхитительные золотые куличики с хрустящими бочка`ми. Гранвилл под моим очумелым взором положил мне на тарелку рядом с мясом штук шесть. Затем Зоя протянула соусницу, я тупо полил один, потом другой, пока все они не утонули в соусе. Разок я промахнулся и уронил пару-другую капель на скатерть, виновато посмотрел на Зою и хихикнул.

Зоя хихикнула в ответ, и у меня создалось впечатление, что она считает меня безобидным типом, несмотря на мои странности. Просто жутко слабоволен и не способен и часа пробыть трезвым днем или ночью, но в душе человек неплохой.

Обычно мне требовалось несколько дней, чтобы прийти в себя от встречи с Гранвиллом, но к субботе я совсем оправился и, проходя по рыночной площади, увидел шагающую по булыжнику процессию. В первый момент, глядя на это скопление детей и взрослых, я решил было, что младшие классы отправлялись на прогулку в сопровождении родителей, но потом разглядел, что это просто Диммоки и Паундеры идут за покупками.

Увидев меня, они изменили направление, и я утонул в живой волне.

– Да вы на него только поглядите, мистер! Ест почище лошади! Он скоро жиреть начнет, мистер! – наперебой кричали они.

Нелли вела Тоби на поводке, и, нагнувшись, я глазам своим не поверил, так он изменился за считаные дни. Нет, он был еще очень истощен, но выражение безнадежности исчезло с его мордочки, он с любопытством озирался и готов был затеять возню. Теперь, чтобы совсем поправиться, ему требовалось только время.

Его маленькая хозяйка все поглаживала и поглаживала каштановую спинку.

– Ты своей собакой очень гордишься, да, Нелли? – сказал я, и кроткие косящие глаза обратились на меня.

Она улыбнулась трогательной улыбкой:

– Он же совсем мой!

Можно было подумать, что я любуюсь собственными коровами! Такая гордость охватила меня, когда я вошел в новенький коровник и оглядел ряды рыжих и серебристых спин.

– Фрэнк! – сказал я. – Выглядят они замечательно. Даже не верится, что они те же самые!

Фрэнк Меткаф улыбнулся:

– Я ведь то же подумал. Как скотина меняется, если ее устроить по-настоящему!

Коровы праздновали новоселье. Раньше я видел их только в старом коровнике, типичном тогда для йоркширских холмов: построен век, если не два назад, с булыжным полом в выбоинах, где скапливались лужи навозной жижи и мочи, с гнилыми деревянными перегородками, с окошечками-амбразурами, словно ему предстояло выдерживать осаду за осадой. Мне вспомнилось, как Фрэнк сидел там на табурете для доения, почти невидимый в сумраке, а с низкого потолка над ним свисали густые фестоны паутины.

Там эти десять коров выглядели тем, чем были – разнопородными буренками, дававшими средние надои, – но теперь они обрели достоинство и стать.

– Ради этого стоило надрываться, как надрывались вы, – сказал я, и молодой фермер в ответ кивнул и улыбнулся. Улыбка получилась мрачноватой, словно он за мгновение вновь пережил часы, недели и месяцы тяжелейшего труда, которые он отдал этому коровнику. Потому что Фрэнк Меткаф построил его сам. Ряды аккуратных бетонных стойл, чистый ровный пол, белые цементные стены, большие окна – все это было создано его руками.

– Посмотрите молочную, – сказал Фрэнк.

Мы прошли в небольшое помещение, которое он пристроил у дальнего конца, и я с восхищением оглядел сверкающий охладитель, безупречно чистые раковины и подойники, сепаратор с аккуратной стопкой фильтров.

– А знаете, – сказал я, – именно так надо производить молоко. Эти старые грязные лачуги, в которых я смотрю коров чуть ли не каждый день, – у меня от них волосы дыбом встают.

Фрэнк нагнулся и пустил мощную струю из ближайшего крана.

– Что верно, то верно. И когда-нибудь все будет вот как тут, только лучше. А доход у фермеров только вырастет. Ну, проверку на туберкулез они прошли, и лишние четыре пенса за галлон большую разницу составят. Теперь уж я могу взяться за дело по-настоящему!

А тогда, подумал я, его уже не остановишь, и он многого достигнет. Казалось, он обладал всем, что нужно, чтобы преуспеть, выбрав тяжелый фермерский труд. Ум, практическая сметка, физическая сила, любовь к земле и животным и способность упрямо делать самую черную работу, когда остальные люди отдыхают. Я был убежден, что эти качества помогут ему преодолеть весьма серьезную преграду на пути к поставленной цели – полное отсутствие оборотного капитала.

Фрэнк не был фермером по рождению. Он приехал из Мидлсбро, где работал на сталелитейном заводе. Он поселился с молодой женой на маленькой дальней ферме в Брансетте меньше чем год назад, и я очень удивился, узнав, что он родом из города, потому что он был смуглым и жилистым, как типичный уроженец холмов. Да и фамилия у него была йоркширская.

Я как-то про это упомянул, и он засмеялся:

– Мой прадед родом из этих мест, и меня с детства тянуло вернуться сюда.

Когда я узнал его поближе, мне удалось восполнить многие подробности его истории, которую он изложил в этой короткой фразе. В детстве он проводил в здешних краях все каникулы, и, хотя его отец был мастером на сталелитейном заводе и он тоже стал литейщиком, магическое очарование йоркширских холмов было как пение сирен, звучавшее все более властно, пока у него не осталось сил противиться соблазну. В свободное время он нанимался на какую-нибудь ферму, читал о сельском хозяйстве все, что мог найти, и в конце концов оставил прежнюю жизнь, арендовав маленькую ферму на верхнем склоне, куда вел каменистый проселок.