Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и разумных

– Я не понимаю…

– Некоторые эпитеты и междометия, которыми вы только что сыпали, вас недостойны! – Он развел руками с подкупающей искренностью. – Бог свидетель, я не ханжа, но слышать подобное в этих стенах мне неприятно. – Он помолчал, и его лицо обрело глубочайшую серьезность. – В конце концов, люди, приходящие сюда, нас кормят, и о них следует говорить с уважением.

– Да, но…

– О, я знаю, что некоторые из них не так вежливы, как другие, но вы ни при каких обстоятельствах не должны на них раздражаться. Вам ведь известно избитое присловье: «Клиент всегда прав»? Я считаю, что это прекрасная рабочая аксиома, и сам всегда из нее исхожу. – Он обвел нас с Тристаном торжественным взглядом. – Надеюсь, вы меня поняли. Никаких крепких выражений в приемной, и особенно по адресу клиентов.

– Вам-то хорошо! – взорвался я. – Вы Барнетта не слышали. Я готов терпеть, но всему есть…

Зигфрид наклонил голову набок, и по его лицу разлилась улыбка небесной красоты.

– Дорогой мой, вот вы опять за свое! Допускаете, чтобы всякие пустяки вас расстраивали. Ведь у меня уже был случай говорить с вами об этом, не правда ли? Как мне хотелось бы вам помочь! Передать вам мою способность сохранять хладнокровие при всех обстоятельствах.

– Что-что? Что вы сказали?

– Я сказал, что хотел бы вам помочь, Джеймс, и помогу. – Он поднял указательный палец. – Вы, вероятно, часто удивлялись, почему я никогда не сержусь и не волнуюсь?

– Что?!

– Конечно удивлялись. Это вполне естественно. Ну так я открою вам маленький секрет. – Его улыбка стала лукавой. – Если клиент со мной груб, я просто ставлю это ему в счет. Вместо того чтобы вскипать на ваш манер, я напоминаю себе, что прибавлю к счету десять шиллингов, и это действует волшебно!

– Да неужели?

– Именно-именно, дорогой мой! – Он похлопал меня по плечу и вдруг стал очень серьезным. – Нет, я отдаю себе отчет, что нахожусь в более выгодном положении, чем вы, ибо природа наделила меня на редкость спокойным и уравновешенным темпераментом, вас же любая мелочь способна довести до исступления. Однако, мне кажется, вы могли бы развить в себе эти свойства. Так попытайтесь, Джеймс, попытайтесь! Поддаваясь досаде, озлоблению, вы в первую очередь вредите себе, и, поверьте, жизнь для вас станет совсем иной, если только вы выработаете в себе мой безмятежный взгляд на мир.

Я сглотнул.

– Ну, благодарю вас, Зигфрид, – сказал я. – Попробую.

Уолта Барнетта в Дарроуби окружал ореол некоторой таинственности. Он был не фермером, а старьевщиком, перекупщиком и торговал чем угодно, начиная от линолеума и кончая старыми машинами. Местные жители знали про него твердо лишь одно: капитал у него есть, и порядочный. Все, чего он ни коснется, превращается в деньги, утверждали они.

В нескольких милях от города он купил обветшалый помещичий дом, где поселился с тихой, забитой женой и где держал кое-какой скот и живность, постоянно менявшиеся: несколько бычков, десяток свиней и обязательно одну-две лошади. Он по очереди обращался ко всем ветеринарам в наших краях, возможно, потому, что был обо всех нас очень низкого мнения. (Должен сказать, чувство это было взаимным.) Он как будто вовсе не работал и чуть ли не каждый день бродил по улицам Дарроуби: руки в карманах, к нижней губе прилипла сигарета, коричневая шляпа сдвинута на затылок, грузное туловище вот-вот распорет швы синего костюма.

После моего разговора с ним мы несколько дней были заняты с утра до вечера. В четверг в приемной зазвонил телефон, Зигфрид снял трубку и мгновенно переменился в лице. Даже в противоположном углу мне был слышен громкий требовательный голос, а по лицу Зигфрида медленно разливалась краска, и губы его сжимались все плотнее. Несколько раз он пытался вставить слово, но гремевший в трубке поток звуков не иссякал. Наконец Зигфрид повысил голос, остановил его… но тут же раздался щелчок, и в трубке воцарилось мертвое молчание.

Зигфрид хлопнул ее на рычаг и обернулся:

– Это был Барнетт и черт знает что наговорил, потому что мы ему не позвонили! – Он несколько секунд смотрел на меня, и лицо его совсем потемнело. – Сукин сын! Да кем он себя воображает? Наорал на меня и повесил трубку, едва я попытался что-то ответить!

Он смолк, а потом повернулся ко мне:

– Одно я вам скажу, Джеймс: он не посмел бы разговаривать со мной так лицом к лицу. – Злобно скрюченные пальцы приблизились к самому моему носу. – Я бы ему шею свернул, хоть он и ростом под потолок! Слышите? Я бы придушил этого…

– Но Зигфрид! – перебил я. – А как же ваша система?

– Система? Какая система?

– Ну ваш прием, когда клиенты не особенно вежливы, – вы ведь вносите это в счет, верно?

Зигфрид опустил руки и уставился на меня, часто и тяжело дыша. Потом погладил меня по плечу, отошел к окну и некоторое время созерцал тихую улицу.

Когда он снова ко мне обернулся, вид у него был более спокойный, хотя и мрачный.

– Черт побери, Джеймс, а вы правы! Это выход. Жеребца я прооперирую, но возьму десятку.

Я расхохотался. В те дни нормальной ценой был фунт или – если вам хотелось придать себе солидности – старомодная гинея.

– Чему вы смеетесь? – угрюмо спросил мой коллега.

– Как? Вашей шутке! Десять фунтов!.. Ха-ха-ха!

– Я не шучу. Я возьму с него десять фунтов.

– Ну послушайте, Зигфрид, у вас ничего не выйдет!

– А вот посмотрим, – сказал он. – Я этого сукина сына поставлю на место!

Утром на третий день я машинально готовил все для кастрации: прокипятил эмаскулятор, положил его на поднос к скальпелю, вате, артериальным зажимам, пузырьку с йодом, шовному материалу, противостолбнячной вакцине и шприцам. Последние пять минут Зигфрид нетерпеливо меня поторапливал:

– Какого черта вы возитесь, Джеймс? Не забудьте взять дополнительную бутылку хлороформа. И захватите веревки на случай, если он не ляжет… Джеймс, куда вы засунули дополнительные скальпели?

На поднос падал солнечный луч, пробиваясь сквозь плеть глицинии, завесившей окно, напоминая мне, что сейчас май и что нигде майское утро не разливает такое золотое волшебство, как в длинном саду Скелдейл-хауса, чьи высокие кирпичные стены с осыпающейся штукатуркой и старинной каменной облицовкой принимали солнечный свет в теплые объятия и проливали его на неподстриженные газоны, на заросли люпина и колокольчиков, на бело-розовые облака зацветших яблонь и груш и даже на грачей, раскричавшихся в верхушках вязов.

Зигфрид, перекинув через плечо намордник для хлороформирования, в последний раз проверил, все ли я положил на поднос, и мы отправились. Минут через двадцать мы уже проехали ворота старинного поместья и по заросшей мхом подъездной аллее, кружившей среди сосен и берез, добрались до дома, который смотрел из деревьев на простиравшийся перед ним простор холмов и вересковых пустошей.