Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)

- Мы деловой народ, сэр, - сказал один капитан, родом с Запада - и у нас нет времени читать всякие пустяки. Мы ничего не имеем против, если они попадаются в газетах вместе с чем-нибудь другим поинтереснее, но уж книги ваши - ну их к черту!

Тут генерал, который, казалось, готов был упасть в обморок при мысли о чтении чего-либо, не относящегося ни к торговле, ни к политике и не напечатанного в газете, осведомился, "не пожелает ли кто-нибудь из джентльменов выпить?" Большинство джентльменов сочли эту мысль весьма здравой и своевременной и не спеша отправились один за другим в бар по соседству. Оттуда они, вероятно, пойдут в свои лавки и конторы, а оттуда опять в бар, чтобы еще раз - поговорить о долларах и просветить свой ум чтением и обсуждением забористых статеек; а потом каждый отправится к себе домой и завалится на боковую.

"По-видимому, это единственное развлечение, которому они предаются сообща", - заключил Мартин, следуя течению собственных мыслей. И тут он опять принялся размышлять о долларах, демагогах и барах, гадая про себя: так ли заняты люди этого сорта, как говорят, или они просто не любят общественных и семейных развлечений?

Решить этот вопрос было нелегко; но уже одно то, что нее виденное и слышанное им до сих пор неизменно наводило его на эту мысль, было мало утешительно. Мартин сел за опустевший стол и, все больше и больше приходя в уныние при мысли о трудностях и превратностях своей судьбы, тяжело вздохнул.

За обеденным столом вместе, с ними сидел темноглазый загорелый человек средних лет, который обратил на себя внимание Мартина необыкновенно привлекательным и честным выражением лица; однако Мартину не удалось ничего узнать о нем от своих соседей, по-видимому считавших ниже своего достоинства замечать его. Он не принимал никакого участия в разговорах у печки и не ушел вместе с другими; теперь же, услышав, как Мартин вздохнул в третий и в четвертый раз, прервал его мысли каким-то случайным замечанием, словно желал, не напрашиваясь на внимание, рассеять его приятным разговором. Мотивы его поведения были настолько ясны и выражены настолько деликатно, что Мартин действительно был ему благодарен и постарался это высказать в своем ответе.

- Я не стану спрашивать, - сказал этот джентльмен, приветливо улыбаясь Мартину и подсаживаясь к нему поближе, - как вам понравилось мое отечество, ибо могу предвидеть, что вы мне на это скажете. Но так как я американец и поэтому должен начать с вопроса, то спрошу вас, как вам понравился полковник?

- Вы так откровенны, - отвечал Мартин, - что я без всякого колебания отвечу вам: он мне совсем не понравился. Хотя надо сказать, что я ему обязан за любезность: он привел меня сюда и устроил - на довольно выгодных условиях, кстати говоря, - прибавил он, вспомнив, что полковник шепнул ему нечто в этом смысле перед уходом.

- Не так уже обязаны, - сухо сказал незнакомец. - Полковник, как мне говорили, частенько заглядывает на почтовые пароходы, собирая последние новости для своей газеты, и иногда приводит сюда новых постояльцев кажется, ради небольшого процента, который взимает за эту любезность и который хозяйка пансиона вычитает из его недельного счета. Вы не обиделись, надеюсь? - прибавил он, заметив, что Мартин покраснел.

- Дорогой сэр, - возразил Мартин, пожимая ему руку, - возможно ли это? Сказать вам по правде, я...

- Да? - произнес джентльмен, садясь с ним рядом.

- Если уж пошло на откровенность, - сказал Мартин после минутного колебания, - я решительно не могу понять, почему этого полковника ни разу не побили?

- Да нет, били раза два, - спокойно заметил джентльмен. - Это один из тех людей, о которых наш Франклин * писал еще за десять лет до конца прошлого столетия, предвидя, что они навлекут на нас опасность и позор. Быть может, вам неизвестно, что Франклин в очень суровых выражениях высказал в печати мнение, что люди, оклеветанные такими личностями, как этот полковник, не находя достаточной поддержки ни у правосудия, ни со стороны справедливого и разумного общественного мнения, вправе исправлять такое зло крепкой дубиной.

- Я этого не знал, - сказал Мартин, - но очень рад узнать, и думаю, что это вполне достойно памяти Франклина, особенно потому, - тут он опять замялся.

- Продолжайте, - сказал его собеседник с улыбкой, словно догадываясь, чего не договаривает Мартин.

- Особенно потому, - продолжал Мартин, - что, как я теперь понимаю, даже и в его время требовалось большое мужество, чтобы писать независимо о каком-нибудь вопросе, не примыкая ни к одной из клик в этой свободной стране.

- Без сомнения, тогда нужно было мужество, - отвечал его новый знакомый, - А теперь, вы думаете, оно не нужно?

- Думаю, что нужно, и немалое, - сказал Мартин.

- Вы правы. Настолько правы, что, я полагаю, ни один сатирик, не мог бы дышать этим воздухом. Если бы среди нас появился второй Ювенал или Свифт *, его затравили бы. Если вы хоть сколько-нибудь знаете нашу литературу и можете назвать мне фамилию какого-нибудь писателя, подлинного американца, который вскрыл бы наши недостатки как нации, а не как той или другой партии, и при этом не навлек на себя самой грязной и грубой клеветы, самой закоренелой ненависти и фанатических гонений, то эта фамилия будет мне незнакома. В некоторых известных мне случаях, когда американский писатель отваживался дать безобидную и добродушную картину наших пороков и недостатков, приходилось объявлять, что во втором издании этот абзац выброшен, или заменен, или разъяснен, или перекроен в славословие.

- Но как же это происходит? - в унынии спросил Мартин.

- Подумайте о том, что вы видели и слышали сегодня, начиная с полковника, - сказал его собеседник, - и вы поймете сами. Откуда произошли они - другой вопрос. Это далеко не образцы разума и добродетели в нашей стране, боже избави; но они на поверхности, их слишком много, и они слишком часто играют роль разума и добродетели. Не хотите ли пройтись?

В его речах слышалась сердечная искренность и неотразимая уверенность в том, что ею не злоупотребят; он сам был честен и простодушно верил в честность незнакомого ему человека, чего Мартин до сих пор ни в ком еще не встречал. Он с готовностью взял американца под руку и вместе с ним вышел на улицу.

Быть может, именно к таким людям, как этот его новый знакомый, обращался путешественник с прославленным именем, который, вступив на эти берега около сорока лет тому назад, неожиданно прозрел, как и многие другие после него, и рядом с крикливыми претензиями разглядел пятна и пороки, которых не замечал издали, в своих радужных мечтах:

О, если бы не вы, Колумбии не жить,

И плод бы там не вызрел ни единый:

С зеленой кожурой, с гнилою сердцевиной,