Джойс Элберт - Безумная парочка

- Шоффе, не шевелись!

- Извините, мадам. Я больше не буду двигаться, обещаю вам.

Приближался вечер. Я находилась в знаменитом Доме моды мадам Терезы. Она примеряла на мне коричневое бархатное платье, опускавшееся ровно на два дюйма ниже колен. Оно предназначалось для июльского показа. Мадам что-то в нем не устраивало, она неистово втыкала булавки, а я заставляла себя стоять неподвижно, помня о том, что мне платят весьма неплохо по парижским меркам.

- Когда-нибудь я воткну булавку в твое самое нежное место, если ты будешь крутиться.

- Я не останусь у вас в долгу, мадам.

- Не забывайся.

- А вы всегда владели собой, когда были молоды?

Когда эти слова сорвались с моего языка, мне захотелось откусить его. Больше всего на свете мадам не любила напоминаний о своем возрасте. Судя по газетным заметкам, он находился в интервале от пятидесяти одного года до шестидесяти двух лет. Точную цифру знала только сама мадам, некогда славившаяся своей красотой. Конечно, её раздражали красивые молодые манекенщицы. Мы постоянно напоминали ей об утраченной молодости.

Шоффе Нувилер.

Так меня теперь зовут. Мои уши до сих пор не привыкли к новым имени и фамилии. Алексис Маринго больше не существует. Я - парижская манекенщица. Мадам Тереза борется с Шанель и Шиап за право называться ведущим дизайнером и первой стервой в мире высокой моды. Она отыскала меня в жалком парижском кафе на Буль Миш и дала новое имя. Она с ходу заявила: "Довольно сидеть здесь с интригующим выражением на бледном лице!" Потом решила, что я нуждаюсь в новом имени, и потребовала, чтобы я перекрасила волосы. Я не хотела менять имя и яростно заявила об этом.

- Chaffe au rougexii. Да, я вижу тебя именно огненно-рыжей.

Когда она насмехалась над кем-то, на её лице появлялась безжалостная улыбка. Я работала продавщицей в "Галери Лафайет" и едва сводила концы с концами - эта работа была отнюдь не самой увлекательной и высокооплачиваемой. Я понимала, что мне пора подумать о моем будущем.

- Хорошо, - согласилась я. - Называйте меня Шоффе, если хотите. Когда я начинаю работать?

- Встань. Я хочу увидеть, как ты ходишь.

Я сделала несколько смелых шагов.

- Все в порядке?

- Хорошо. Даже очень хорошо. Большинство девушек не умеет ходить. Они выбрасывают вперед ступни, а ты - бедра. Правда, ты почти слишком высокая.

- Мой рост - 178 сантиметров.

- Значит, ты будешь моей самой высокой манекенщицей. Придется немного над тобой поработать. У меня уже есть две брюнетки с прямыми волосами. Мне ни к чему ещё одна. Это породит однообразие.

- Но мои волосы, возможно, - лучшее, что у меня есть.

- Oubliez-vous les cheveus.xiii Они скрывают лицо. Мы пострижем твои волосы, покрасим их в рыжий цвет, сделаем химию и тогда увидим твое лицо. Оно станет символом моих творений. Во всяком случае, на какое-то время... Карьера манекенщицы - отнюдь не вечный праздник.

Я не дала волю охватившему меня возмущению. Это произошло несколько лет тому назад. Я до сих пор стараюсь держать себя в руках. Мне приходится делать это, работая у мадам. Она не потерпела бы попытки бунта (даже от Рене, её некогда обожаемой бывшей любовницы). Подобные выходки угрожали бы процветанию созданной мадам империи. Она утверждала, что выстроила её своими руками, но на самом деле ей оказывали значительную финансовую помощь влиятельные мужчины из Англии, Франции, Германии, Италии и Швейцарии. Она отвергала все обвинения, отрицала существовавшие связи.

- Я добилась всего своим трудом, - часто говорила мадам. - Никто мне не помогал. Никто не дал ни гроша. Я карабкалась наверх, пуская в ход ногти и зубы.

Хотя я не была в Штатах уже четырнадцать лет и, вероятно, никогда не вернусь туда, в отдельные моменты мне кажется, что я - такое же порождение Америки, как яблочный пирог. При этом во мне столько же индейского, сколько в томагавке моего отца. Я - такая же частица Англии, как Вестминстер, и Голландии, как Ригсмузеум. Иногда я чувствую, что во мне смешались воедино все национальности мира. Я родилась в Штатах, получила образование в Швейцарии, работала во Франции. Я не стану упоминать все страны, в которых жила - из-за страха окончательно запутаться в своих духовных корнях.

- Думаешь, можно покинуть родину и навсегда порвать связь с ней? спросила я Еву сегодня утром, когда мы готовились отправиться на работу. Покинуть и избежать расплаты?

Ева была моей соседкой по комнате, она тоже работала у мадам Терезы.

- О, не знаю. Мы же покинули родину, верно?

- Да, но ты помолвлена с испанцем, вы оба копите деньги, чтобы пожениться и вернуться в Аликанте.

- Да, это правда.

- Значит, на самом деле вы сохранили духовную связь с Испанией.

- Думаю, да.

Ева иногда держалась возмутительно, однако обычно мы с ней ладили. Вероятно, потому что мы сильно отличались друг от друга. Она легко выносит перепады моего настроения - они причиняют страдания только мне одной. Я никогда не знаю, что выкину в следующую минуту.

- Ты вышла замуж за горнолыжного инструктора, - неожиданно сказала Ева.

- Да, я тогда училась в том проклятом интернате в Гстааде. Герр Нувилер. Негодяй!

- У него нет имени? Ты никогда не произносила его.

Мы продолжали одеваться. Наши груди были плоскими, как оладьи, а тела - такими тонкими и костлявыми, что мы их просто не ощущали. Они служили вешалками, на которые мадам надевала свои последние творения. Мы казались себе бесполыми созданиями, однако иногда поздно вечером, страдая от скуки, беспокойства, отчаяния и бессонницы, занимались любовью. Мы отличались от Рене, которая открыто и радостно признавалась в том, что является стопроцентной лесбиянкой, и весьма забавно рассказывала о своих связях с известными клиентками мадам (конечно, когда наша хозяйка не могла её услышать).

Однажды Рене развлекалась в позе "шестьдесят девять" с черноволосой графиней у неё дома. Неожиданно в спальню вошел муж, который должен был в это время присутствовать на каком-то важном совещании. Бросив один беглый взгляд на кровать, он сказал: "О, извините меня, дамы. Я ищу мои таблетки от изжоги." После этого он тотчас покинул комнату.

Рене могла при желании рассмешить манекенщиц мадам Терезы до желудочных колик. Она исключительно остроумно и откровенно описывала свои приключения.

Мы питались салатом-латуком и обычно ложились спать в десять часов вечера. Все манекенщицы мадам работали до изнеможения. Мы имели право поправляться или худеть не более чем на килограмм, чтобы подогнанные по фигуре наряды не пришлось переделывать к июльскому показу. Нам хорошо платили - мы получали в день сумму, эквивалентную сорока американским долларам... то есть двадцать тысяч старых франков в неделю. Наша квартира стоила двадцать тысяч франков в месяц, она была нам вполне по карману. Листья латука, постное мясо молодого барашка, вода "перье", один аперитив за вечер. И все. Другие женщины, ничего не знавшие о нашей жизни, завидовали нам.