Филипп Эриа - Испорченные дети

Ибо я уже взяла себя в руки. Решила забыть о себе, во всяком случае, старалась забыть свою личную обиду. Все мои помыслы отныне будут принадлежать Ксавье.

Я сидела и ждала, когда меня позовет мадемуазель Бюри. И вдруг дверь раскрылась, и я услышала слова:

- Он приходит в себя.

Я вскочила. Меня подхватил порыв чувств, еще неведомых мне доселе, порыв страстной благодарности, сама не знаю к кому, к милостивой судьбе, к внимательной сиделке, а главное к Ксавье, который наконец-то пришел в себя.

Я бегом бросилась в гостиную. Там никого не было, тетя при первых же признаках возвращения сознания предпочла ретироваться. Я склонилась над бескровным лицом, запрокинутым на белой подушке. Я шепнула:

- Это я... я приехала с мыса Байю... я здесь... это я, Агнесса.

Он еще не открывал глаз. Но при звуке моего голоса веки его затрепетали, полуоткрылись, обнажив белки; я в течение минуты Ксавье смотрел куда-то неживым полувзглядом, как смотрят люди после обморока. Желая помочь этим усилиям, я повторила:

- Я здесь... Ты видишь, я здесь... Ксавье, дорогой мой. Тогда веки его поднялись, пропустив лучик внутреннего света. Он увидел меня, на меня взглянул. И хотя безжизненное его лицо по-прежнему ничего не выражало, я поняла, что в каких-то глубинах своей души Ксавье улыбнулся. Слава богу! Он меня простил! Простил меня за то, что я причастна к тому злу, которое ему причинили... Как я могла усомниться в этом?

Я дрожала всем телом. Мадемуазель Бюри силой усадила меня на стул, и таким образом я очутилась немного в стороне от Ксавье.

- Она шепнула мне на ухо:

- Только не заставляйте его говорить.

- Хорошо... обещаю вам... - и обратилась к Kcaвье: - Только не говори... не шевелись, будь благоразумен... я отсюда не уйду...

Я осторожно, просунула руку между простыней: и его неподвижными пальцами.

- Видишь... Теперь, если я уйду, ты сразу почувствуешь.

Он уже снова опустил веки. Я вздохнула свободнее. Меня наполнила безумная надежда. Ах, отныне я знала, на что надеяться, знала, что есть на свете лишь одна-единственная важная вещь!.. Я старалась подавить волнение, сопротивлялась нервической разрядке, которая, я сама чувствовала, уже надвигается... Наконец слезы хлынула из моих глаз, покатились горячим ручьем по щекам. Слова, когда-то и где-то прочитанные, пришли мне на память: "фонтаны жалости"... Я вся отдалась тихой усладе слез... "Фонтаны жалости"... Но желаемая разрядка не наступала. Все нервы были натянуты. Я начала громко всхлипывать. Боясь, как бы мои судорожные рыдания не потревожили больного и не прервали его полусна, мадемуазель Бюри схватила мою руку у запястья, крепко сжала пальцы и не выпускала; не знаю, это ли прикосновение или страх потревожить Ксавье сразу успокоил меня.

Ксавье продолжал спать. Я была с ним одна. Теперь пошла завтракать мадемуазель Бюри. Лакей дежурил в галерее и при первом моем знаке должен был ее позвать.

Рука у меня затекла, и время от времени я меняла правую руку на левую, а левую на правую и подсовывала ладонь под ладонь Ксавье.

- Прошел немалый промежуток времени, и вдруг мне почудилось, что пальцы, касавшиеся моей руки, дрогнули, как будто по ним слабым током прошло сознание. А еще через минуту поднялись веки. Ксавье снова поглядел на меня.

Я поднялась, наклонилась над кроватью, негромко произнесла:

- Я здесь... не волнуйся...

Я увидела, как его губы тоже дрогнули.

- Ксавье, дорогой, не надо говорить...

Вслед за веками ожили, расклеились плотно сжатые губы, затрепетали...

- Хочешь пить? Тебе больно? Позвать сестру?

В глазах его промелькнул испуг, и я вовремя поняла, что ничего не надо делать.

Я догадалась, что он хочет мне что-то сказать. Дважды по этому лицу волной проходило сознание, и я уловила, как мучительно пробивалась наружу струя жизни. Я видела, как возвращается душа из тех далей, где она укрылась, из тех тайных глубин, которые нам не дано измерить человеческой нашей меркой и которые, возможно, принадлежат иному миру, подчинены иному порядку вещей. Именно там, в то недолгое мгновение, когда прервалась эта внешняя летаргия, что-то подготовлялось - признание или мольба, которой необходимо было достичь меня, какая-то важная мысль, для которой еще не находилось слов... До моего слуха дошло лишь глухое бормотание.

Я ничего не поняла.

- Что ты сказал?

По-прежнему повторилось неразборчивое бормотание, но уже разделенное двумя паузами. Я отрицательно покачала головой: я опять ничего не поняла. И меня охватила тревога; чего требовало благоразумие - не позволять ему напрягаться или же не раздражать его, понуждая к молчанию?

Я склонилась над ним еще ниже. Всем своим разумом, всем своим инстинктом я пыталась вникнуть в смысл этих незнакомых мне звуков, в это подобие слова или жалобы. Мне показалось, что я различила два слога: "...алый... их". Но что это значит? Фальшь их? Фальшь в них? Меня испугало другое: а что, если мысли Ксавье путаются, что, если рассудок его омрачился? Нет, взгляд, ясность этого взгляда меня успокоили... Взгляд этот настаивал, приказывал, требовал... вплоть до того мгновения, когда наконец Ксавье выдохнул с трудом три слова:

- Дальше... от них.

4

Консилиум был назначен на шесть часов. Ждать еще очень долго, но три произнесенных слова окрасили это ожидание в иной цвет. Ах, я уже не чувствовала себя в длинном туннеле. Все озарилось новым светом. Я строила сотни проектов. И в первую очередь обдумывала и прикидывала, как наилучшим образом выполнить приказ Ксавье - удалить его от семьи.

В четыре часа я снова вышла из гостиной, а потом и из дома. Когда я вернулась, моя сумочка была битком набита различными проспектами. Как только мой дорогой больной выйдет - не из состояния прострации, поскольку он из него уже вышел, а из своей дремоты, из своего сна - и как только мы очутимся наедине, я разложу перед ним эти иллюстрированные справочники, где представлены новейшие модели санитарных карет. Я отыскала одну фирму, которая специализировалась на перевозке больных на дальние расстояния, там был огромный выбор машин новейших моделей с подвесными койками и со свободной подвеской кузова. Я велела показать себе одну из таких санитарных карет, которая могла отправиться в путь в любое время; внимательно осмотрела эту просторную, прекрасно оборудованную машину, которая представляла собой нечто среднее между больничной палатой на колесах и семейным автобусом. С меня запросили непомерную цену за переезд в девятьсот километров, и мне было даже приятно узнать, что поездка потребует столько денег. Я даже хотела, чтобы она обошлась как можно дороже. Нет такой цены, которую я не заплатила бы после этой катастрофы за великую радость увезти Ксавье "дальше от них".