Филипп Эриа - Время любить

Когда я вернулась домой, Рено уже лег, но не спал. На постели были разбросаны газеты, какие-то листки. Пирио, играя, растащил их по всей спальне. Бросив мне рассеянно: "Ну как прошел день? А ты поздно!", Рено тут же спросил, не привезла ли я вечернюю газету. Я вздрогнула, но, оказалось, что Рено имеет в виду местное издание, которое попадало в город к вечеру, и эту газету я могла бы привезти.

- А что тебе понадобилось в газетах? Ах ты поросенок этакий, смотри, все простыни типографской краской измазал.

- Как, ты ничего не знаешь? Хотя верно, ты ведь с утра была на стройке. Весь город об этом говорит. Мы-то узнали только вечером, думали он заболел: уж два дня в лицее ходила эта официальная версия. Так вот, Паризе вызывали к министру. Газеты об этом молчат, но дело, видно, плохо. Завтра философию нам будет читать сам ректор.

- А что такое натворил твой Паризе?

- Написал в журнал статью. О войне в Алжире. Подстрекательскую! Обвиняет во всем правительство. Разошелся вовсю.

- У тебя есть этот журнал?

- Да нет, откуда! Он по рукам ходит. В книжных киосках не осталось ни одного экземпляра. Но я читал отклики. Потому что уже есть отклики.

- Расскажи-ка мне, в чем дело.

- Ага, и тебе интересно, даже глаза заблестели. За то я тебя и люблю, что ты так же, как я, думаешь.

Я слушала его, я счастливо смеялась, я смотрела на сына, собирая листы газет, и твердила про себя: "Ты, малыш, ничего не подозреваешь, но я отвоевала тебе твое добро". А Рено, истощив весь свой энтузиазм в восторженном рассказе, позволил мне переменить ему простыню, протереть черные от типографской краски пальцы полотенцем, смоченным одеколоном, и тут я заметила, что его сморил сон. Он провалился в забытье, на подушке вырисовывался его профиль; я нагнулась, поцеловала его, и он, полусонный, схватил мою руку и поднес ее к губам. А когда Рено заснул, он буквально преобразился у меня на глазах, и лицо его в течение доли секунды стало прежним лицом маленького мальчика. Вот тогда я поняла, что получила свою мзду.

Мне не пришлось долго ждать, чтобы увидеть, чем меня еще наградит судьба. На следующий день утром зазвонил телефон. Звонила мать, и голос ее звучал так четко и близко, что я удивилась такой прекрасной слышимости.

- Но я уже не там, я удрала из этого ужасного места, Агнесса. Я остановилась в отеле "Консул Марий". В десяти минутах езды от тебя, как мне объяснили.

- Совершенно верно, это у въезда в город. Я каждый день мимо проезжаю. А когда ты переехала?

- Я тебе все объясню.

- А как ты приехала?

- Я тебе все объясню,- повторила она.

- Хочешь, я к тебе заеду?

- Конечно, Агнесса. Я должна тебе кое-что вручить. Найдется у тебя свободная минутка сегодня?

Когда я приоткрыла дверь в комнату, где меня ждала мать, лежа в постели, я в первое мгновение подумала, что ошиблась номером - так она изменилась. Передо мной была совсем не та женщина, с которой я два часа беседовала в далеком курортном городке; но, оправившись от первого изумления, я вновь приоткрыла дверь и тут в спускавшихся сумерках узнала в этой лежавшей в постели полумертвой женщине свою мать.

- По-твоему, я очень изменилась? - спросила мать, прочитав, как и всегда, мои мысли.

- Да, похудела.

- Садись же.

Сказала она это потому, что я стояла у изголовья постели, не решаясь поцеловать мать, а она предложила мне сесть лишь для того, чтобы избежать поцелуя; мы уже давным-давно отвыкли от этого родственного обряда. Мать придала своему лицу неуловимое выражение иронии и добавила:

- Я уже давно начала...

- Что начала?

- Худеть. Я всегда знала, что именно у меня,- добавила она просто.Люди обычно утверждают, будто можно извлечь какое-то благо, зная, что у тебя. При желании можно, конечно. Если прятать, как страус, голову в песок! - заключила она презрительно.

Мать подняла руку к ночному столику и позвонила. Понимая, что нас сейчас прервут, я перевела разговор на нейтральную почву и снова спросила, как она сюда добралась.

- Одна. Наняла машину, и, ей-богу же, шофер прекрасно меня довез. Пересадки по железной дороге теперь мне уже не под силу, а санитарную машину я не хотела брать, чтобы не произвести на директора отеля плохого впечатления.

- Надо было позвонить мне. Я бы за тобой приехала. У меня большая машина, на заднем сиденье можно расположиться со всеми удобствами.

Вошел метрдотель и принес чай, значит, мать заранее его заказала. Она словно бы и не заметила чужого присутствия.

- Неужели перевезла бы?

- Ну конечно.

- Вот как? Но если бы даже я могла это предвидеть, я все равно не попросила бы тебя. Это преждевременно,- добавила она, глядя мне в лицо, и смысл этого "преждевременно" я могла истолковывать, как мне угодно.

- А ты здесь давно?

- Уже неделю.

- И совсем одна?

- Я тебе уже говорила.

- Ты хочешь здесь остаться?

- Да.

Метрдотель, налив нам чай, удалился. Его присутствие стесняло только меня, и я вернулась к прерванному разговору.

- Ты лечишься? Кто за тобой ухаживает?

- О!

Мать еле заметно пожала плечами, не поднимаясь с подушек, и изменила тон. Она с легкостью признавалась, что физически она в плохом состоянии.

- Врачи говорят, что не нужно меня больше мучить. Я прекрасно понимаю, что это значит. Чудаки эти доктора, считают, что, если человек болен, он непременно глупеет. А на самом деле все наоборот. Но в конечном счете оно и лучше. Я вовсе не так уж рвусь попасть в лапы этим господам. Хочу окончить свою жизнь где угодно, лишь бы не в клинике. На мой взгляд, в этом есть что-то непристойное. А если я вернусь в Париж, меня обязательно положат в больницу.

- А ты потребуй, чтобы тебя оставили на авеню Ван-Дейка.

- Да существует ли еще авеню Ван-Дейка? И кто будет при мне? Врачи от меня отступились, но не только одни врачи. Я не стыжусь тебе в этом признаться, Агнесса. Мы с тобой не созданы, чтобы ладить друг с другом, но я хоть знаю, что ты человек не мелочной. Знаю также, что могу доверить тебе кое-что, и ты не будешь злорадствовать. Короче, я совсем одна. Я не нашла второго Симона ни в его детях, ни в его жене.

Произнесла она имя моего брата, как-то особенно налегая на последний слог, в каком-то порыве, потрясшие ее существо, и я увидела, как в ней снова зажглась дикая неукротимая страсть, сжигавшая ее жизнь.

- Все, что я могла сделать в интересах его детей, я делала не ради них, а ради Симона,- продолжала она.- Из верности, как я ее понимаю. Верность - это вот что такое: думать о другом, говорить: "Я бы поступила именно так, будь он здесь". Может быть, ты знаешь какое-нибудь иное средство, чтобы тот, кого нет, оставался для тебя всегда живым? Вот я и чувствую себя ближе к нему, когда я совсем одна и действую ради него издали.

- Значит, ты сама решила приехать сюда?