Александр Барченко - Сват

К зиме дело шло. Утреннички зыбуны постянут, а к полудни солнышко протает. Снег не лежит, земля потная. Зверь ещё ленный, худой, векша красная. Петухов на себя промышляют, тетеру — по ягодам. Промысел бедной. Прежними годами Игнатий об эту пору рыбу лучил. По селу-то он в неводе пайщиком. А теперь на село глаз не кажет. Напекла ему старица пирогов, захватил он лесную снасть, лук да стрелы. Месяц доходит, а Игнатий в кушне, в самой чапыге.

А потом объявился. Не один, слышь. Дивных гостей привёл в село. А делу надо бы случиться так.

Гнал это Игнатий по болоту петуха. Раза два стрелы терял. С кручины ли то руки дрожат, Святитель ли его наводил, только не мог он того петуха досягнуть. С сосны на сосну, с кочки на кочку, дальше да больше. Только слышит Игнатий вдруг стон человечий. Глядь туда и сюда. Святителю, Отче Николае! Бьётся в «окошке» человек, из сил выбивается, коченеть уже начал. Эти же «окошки» — самое гиблое дело, особливо ежели ледочком скуёт. Ступит человек мимо кочки — лестно на гладенькое — и сразу по пояс. Станет биться, а она, каторжная, за ноги тянет, сосёт, как пиявица, — трясина же зыбкая.

Выволок Игнатий бедуна, на ноги поставил, оттёр, отогрел. Распрямился тот этак — с Игнатием вровень росточком, только маленько пошире. И одет, слышь, не в русское платье, а вот эко как немчи-те носят, шкипера либо каптены. Кафтан не кафтан, и тепло, и не дует, а русскому человеку в таком обряде всё же как-то сомнительно. Думал Игнатий, что немчин, бедун-от. Нет. Чуть отдыхал, крестом осенился, оглядел этак Игнатия, обнял и спрашивает: кто такой, дескать, будешь?

Назвал Игнатий себя. В прежние годы, как на Мурман ходил и в Норвегу, всяких людей встречать приходилось. Человека от человека умел различать. Поклонился вот этак, мол, в пояс спасённому-то молвит: не тебе, дескать, боярин, мне честь оказывать. Должен, мол, я Господа благодарить, что привёл он мне твою милость из беды выручить.

Странному тому человеку Игнатьева речь, видно, по сердцу. Усмехнулся, слышь, по плечу Игнатия хлопнул. Силён был прадед, а под рукой той, дед сказывал, в мох-от выше щиколотки увяз. Только хотел отвечать, глядь, бегут на них люди, целиком — через кочки барахтаются.

Добежали. Игнатию руки за спину. Только крикнул на них-от спасённый — отстали. Глазами лупают, на Игнатия дивятся. Говорят промежду себя не по-нашему. И спасённый-то с ними неведомо, слышь, на каком языке. Разобрал только Игнатий: «бери» да «бери», а чего — «бери» — понять невозможно.

Повёл их всех Игнатий на поляну, к своей кушне. А там уж людей полно. Кто в русском платье, кто в «каинском». И машины при них дивные, цепи, трёхноги.

Сметил Игнатий в уме — по какой причине все простоволосы стоят, шапки в руках. И дурак догадался бы, что большой, мол, боярин спасённый-то.

Шибко же тут Игнатий сробел. Зверь какой-то ему самый лютый, не страшен, а большого начальства робеет. Думать надо — человек лесной, тихий.

В кушню ладит звать, язык не слушается. Сробел, молча кланяется боярину в пояс. А боярин, слышь, со стариком говорит, смеётся, про беду свою повествует. Старичок этот сивой, дородной и одет, слышь, по-нашему, как архангельцы ходят, в пимах, в совике, в малице.

Оглядел тот, стало быть, старец Игнатия пристально так. Оглядел и спрашивает: «Что, дескать, добрый человек, рыло твоё будто знакомое? Ты откуда, мол, родом?»

Огляделся Игнатий и пал старцу в ноги. Прежний, слышь, тот старец, хозяин его, от кого он смолоду на промысла поручивался, у кого ещё этаким зуйком в услужении был. Был тот его хозяин справедливый, заботливый, прозывался Баженин.

«Батюшка, мол, отец родной. Бог-от где встретиться привёл…»

И старик-то его признал, обнял: «Игната?»

Стал было Игнатий их потчевать, только им недосуг.

«Нам, — говорят, — в Коргубу засветло надобно, ты, мол, дороги туда не знаешь ли?»

«Как, мол, не знать. Это моя же раведенция. Теремок у меня там свой срублен. Не обессудьте, гостями будете, навек счастливым оставите».

И пошли они в Губу вчетвером. Челядь вся там с машинами осталась, обещал им Игнатий дровни прислать. У нас, сам видал, не токмо что зимой, лето всё на дровнях да на жердинах кладь перевозят. Топкая наша сторона, костлявая, никакие, наверно, колёса не выдержат.

Пошли они четверо. Боярин сам, набольший, с ним немчин, аглечкой, какому «бери» всё боярин-то сказывал. После уж Игнатий узнал, что прозванье то было заморское. И Баженин-старик.

Сам-то боярин, такой быстрый, всё от Игнатия выпытывал и насчёт земли, и насчёт промыслов, и чем больше народ питается. Выспросит этак по-нашему Игнатия и аглечкаго кличет: «бери», мол, «бери» — с ним по-чужому. То от Игнатия отстанет, то вперёд убежит. Камень поднимет, разглядывает, аглечкому укажет. А Баженин тем часом себе у Игнатия пытает: как, дескать, Игнатий сюда попал, каково, мол, живётся, отчего, мол, с лица такой сумной, сурьёзный, или горе какое? И не стал перед старцем Игнатий таиться, про своё горе поведал.

— Ладно, — старец ему. — Молись Богу. Счастье твоё. Мы твоё дело обтяпаем.

Усумнился Игнатий. Кряжист, мол, старик-от Клушин, кряжист. По своему, мол, семейному делу и боярина не послушает.

Усмехнулся на это Баженин, поглядел этак сбоку говорит:

— Молись Богу — послушает.

Засветло привёл Игнатий гостей в село, к себе в дом-от. Стал угощать. Ничего, не гнушаются. Боярин-от с старицей шутит этак приветливо. Вынул потом из-за пазухи фляжку и чарочку, выпил сам, долил и Игнатию даёт:

— Ну-ко, спаситель мой, перво-наперво выпей за свой сикурс, а потом, дескать, благодарность тебе поищем.

Ладил было Игнатий отказаться, непьющий я, дескать, да мигнул ему тут Баженин: не серди, мол. Хлопнул Игнатий чарку, дух с непривычки занялся. Крепко же шибко и в нос отдаёт этаким лекарственным. Знаешь, небойсь, чухны хлеб посыпают анисом? Так этакий дух от вина.

— Чарку ты себе на память возьми, — боярин Игнатию. — А теперь проси, чего хочешь. Много, дескать, могу тебе сделать, понимаешь-де, многое. Говори и себя не стесняй. Говори, как перед Господом либо государем. Всё, чего спросишь, сам царь для тебя повелит по моей-де заступе.

Ещё пуще сробел с этих слов Игнатий. Пал боярину в ноги. Однако твёрдо в ответ:

— В голове моей волен ты, боярин, но не в душеньке. Земной тебе поклон, что хлеба-соли моей не гнушаешься, а только обижать тебе меня грех. Не Иуда я какая Искариотская, чтобы за такую помогу с живого человека выкуп просить. Не прими в обиду мои слова, твоя ли, мол, милость в такой беде, простой ли мужик, самой последний, всем бы равно помог. Я, мол, боярин, на Мурман ходил, наши артельные не токмо что своих, а норвегов и немчих от смерти спасали, о жизни своей не думали в бурю. Кабы кто за это награду потребовал, своим бы глаз не казал потом.