Лион Фейхтвангер - Тысяча девятьсот восемнадцатый год

Лион Фейхтвангер

Тысяча девятьсот восемнадцатый год

Драматический роман

Пер. с нем. - И.Горкина, Р.Розенталь.

ОТ АВТОРА

Драматический роман. Ново здесь название, а не сущность. Драматические романы писали индийцы, драматическими романами были трагедии греков, если только правильно понимать их хоры и не вырывать отдельные драмы из их трилогической связи. Драматическим романом является каждая из шекспировских хроник, этих огромных полотен, раскрывающих картину мира. Драматическим романом является "Фауст". Перечень этот можно продолжить вплоть до нашего времени. Драматический роман - противоположный полюс драмы-эпизода, пьесы, которая ограничивается тем, что драматизирует эпизод и, исходя из эпизода, приоткрывает крохотную перспективу на какую-нибудь эпоху, идею, общий нравственный принцип, жизнь, мир.

Роман - это картина мира, не только отдельной судьбы. Это по меньшей мере - картина эпохи, фон, глубинные течения, освещенная с разных сторон окружающая среда, причины и цели, движимое и движущее. Драматический роман - это означает: никаких длительных остановок, никакой плавности в движении, никаких рассуждений; оценка автора, выраженная словами, а не образами, исключается. Дорога круто поднимается вверх по четко высеченным ступеням, сказанное слово является главным средством, а объективность это все.

Драма - только вершина дерева, сотрясаемого бурей, быть может испуганная птица, поникшая, обессиленная. Роман - это все дерево целиком, вместе с почвой, питающей его, с лабиринтом корней, протянувшихся во все стороны, с муравьями, кишащими во мху, с соками, которые струятся в его сердцевине, с рубцами коры, с незаметной жизнью мертвых и цветущих ветвей. Драма - только острие пирамиды, синева над ней и, быть может, одинокий созерцатель на ее вершине. Роман - это вся пирамида, с мещанишками, которые по ней ползают, с шакалами, которые мочатся у ее подножья, с коршунами, которые реют над ней, с бесконечной желтой пустыней вокруг я с мертвыми царями, замурованными в ее чреве.

Драматический роман. Я дам лишь верхушку пирамиды, но вы непременно почувствуете, - об этом все время вам будут напоминать, - что внизу тяжкой громадой покоится ее основание, что вокруг простирается пустыня, что в синеве над нею реют коршуны, что под золотом и бальзамическими специями спят мертвые цари и что любопытные обыватели с бедекерами в руках карабкаются по ее ступеням. Драматический роман. Я не задерживаюсь сам и не задерживаю ваше внимание ни на пустыне, ни на коршунах, ни на царях, и лишь очень мало на любопытных обывателях. Но я их не отбрасываю. Они здесь, Вы должны чувствовать их дыхание.

Мюнхен, июль 1919 г.

КНИГА ПЕРВАЯ

Мировая история - это извечная великая

война: война веры с неверием.

Карлейль.

1

Комната Томаса. Ночь. На письменном столе лампа.

_Томас_ (двадцати четырех лет, темноволосый, худощавое, мрачное лицо; ходит взад и вперед, один). Если бы я был властен над этими образами! Вот - я вижу его, предводителя рабов: в его взгляде ожесточение и отчаяние, он висит на кресте, он хрипит, и замирающие уста его требуют: сотвори меня! Но почему - я? Почему именно я должен его сотворить? Неужели мне суждено довести до конца мой замысел? (Подходит к столу и перечитывает написанное).

Она превосходна, эта сцена.

"Жасмину нарвала я и темных цветов боярышника. Не боясь побоев, не страшась мучительно долгих часов у прялки, я проникла в сад. Лучшие цветы в саду собрала я и бросила их на дорогу, где он проходил. Но молодой господин прошел мимо и не заметил меня. Я надела мое самое нарядное платье и стала на дороге, по которой он шел. Но молодой господин прошел мимо и не подарил меня ни единым взглядом".

Но что толку в этой сцене, если она красива и ничего больше? Вправе ли я довольствоваться одной красотой? Нет, это дешево - проникать в цветущие виноградники и красть сочные гроздья. Слишком дешево. К оружию! Хватайте бомбы! Огнем и железом взорвать их бронированный покой! Встряхнуть их жирную лень! Вгрызаться острым железом в их сытость, буравить, пока не высверлишь хоть крупицу скрытой в них человечности.

Но почему - я? Почему именно я? (Берет книгу, читает про себя, потом вслух.)

"...Почему именно мне суждено стать мучеником? Но если каждый так скажет и трусливо отступит, то когда же восстанет борец? Почему - я? Да потому, что я не хочу обманывать бога, оставляя под спудом силы, которые он даровал мне для великой цели..." (Бросает книгу на стол.)

Для великой цели. Ему было шестнадцать лет, когда он писал эти строки. Но он выразил самую суть. Для великой цели. Вот - главное. Вот то, что решает. (Опять подходит к письменному столу.)

Разве важно, что через сто лет каких-нибудь три эстета будут упиваться красотой этой сцены? Проснется ли от этого спящий? Насытится ли голодный? Прибавится ли в мире хоть на волос справедливости?

Мое искусство! Будь острым клинком, пронзающим сердца богатых. Будь, мое искусство, удушливым пожаром, сжигающим тупые чувства сытых. Будь, мое искусство, бичом и разящим железом, или не будь ничем.

"...Я надела мое самое нарядное платье и стала на дороге, по которой он шел. Но молодой господин прошел мимо и не подарил меня ни единым взглядом".

Нет, не время украшать чувства бутафорией и пестрым тряпьем. Эта сцена красива? Долой ее. (Рвет написанное.)

2

Отлогий берег реки. Скамья. Вечер.

_Анна-Мари_ (18 лет, брюнетка, маленького роста, одна). Отсюда не видно его дома. Здесь я сяду и буду ждать, пока стемнеет. А потом я это сделаю.

Восемнадцать лет - это ведь так мало! Как медленно ползет эта маленькая гусеница. Она еще не успеет переползти через дорогу, как меня уже не будет на свете. Восемнадцать лет. Можно прожить в четыре раза больше. Жизнь даже еще не началась. Почему все говорят, что... это - самое прекрасное в жизни. Но если после... этого все кажется таким... таким отвратительным? Чего же ждать от всего остального?

Может, сначала пойти и отомстить ему? Хорошо бы. Когда он увидит, что деться некуда, его толстая физиономия станет белой как мел, он весь затрясется... Тут уж ему будет не до шуток.

Нет. Явится полиция, начнется расследование. Все выйдет наружу, станет известно дома. Нет. Придется оставить его в покое.

Восемнадцать лет... Нет, только не реветь. Зверя мы все. Все обман. "О, если бы они вечно зеленели". Вранье. Сначала горит все тело, заснуть не можешь. А потом - ничего, кроме омерзения и тоски.

Может быть, распустить волосы, прежде чем... Это я видела однажды в кино. Все ревели.

Не могу сидеть спокойно. Пойду еще раз на ту сторону. Когда колокольня исчезнет из виду, я это сделаю.