Майя Луговская - Портрет

Ей бы памятник надо поставить, думала Нина. При жизни. При жизни потому, что бессмертие не нужно тем, кому хорошо на Земле.

— Вы давно знаете Веру Николаевну, — спросила она и тут же осеклась.

— Да разговаривайте, ради бога. Мне это нисколько не мешает, наоборот. А то из вас никак не вытащишь свободу. Вы вся какая-то сделанная. Разговаривайте, вы же любите поговорить.

— Вы откровенны.

Правда, как часто она сама себя упрекала за эту свою сделанность, напряжённость.

— Так вы давно её знаете?

— Меня притащили сюда, когда всё это стряслось, умер отец, ну и всякое другое. Меня пригрели, как и всех. Конечно, я благодарен…

— А почему вы не напишете её портрет?

— Не приходило в голову.

— Она просто создана для живописи. Синие-синие глаза, золотистые волосы, розовость.

— Вот вы её и напишите, Кстати, чем вы занимаетесь?

— В настоящий момент позирую вам.

— Позируете вы и не только в настоящий момент. Но я не об этом. Чем вы занимаетесь? Работаете?

— С утра до ночи.

— Над чем?

— Наши области очень похожи. Только вы приоткрываете мир средствами искусства, а мы науки. Я физиолог.

— Слишком широко, поконкретней.

— Как бы вам объяснить? Ещё с древних времён люди искали суть жизненной силы. А теперь мы её измеряем. Этим я и занимаюсь. Она перестала быть мифической, это всего лишь энергия распада одного из органических соединений.

— Я от этого далёк.

— Как сказать! Эта самая энергия сейчас выделяется в ваших нервных клетках, и очень интенсивно.

— Я этого не замечаю.

— В процессе творчества вы похожи на спринтера. У меня нет с собой прибора, я бы могла замерить, насколько больше сейчас вы поглощаете кислорода.

— Значит, смерть, по-вашему, тоже творчество?

— Конечно. Давно умер ваш отец?

— Не в этом дело. После него умирает всё вокруг.

— Не понимаю.

— Да это и не сразу поймёшь. Умирает то, что после него осталось.

— Его картины?

— Да нет. Они были и есть, добротные, посредственные, каким и был он сам. Умирают мои иллюзии. Ну, это лирика и никому она неинтересна.

— Мне интересна.

— Жена наплевала на меня, как только поняла, что я не собираюсь жить на средства папеньки, то есть маменьки. Но не в ней дело. Это уже всё прошло.

— А в чём же?

— Скучно слушать.

— Мне не скучно.

— Я возненавидел мать, сестричек…

— Почему?

— И они ещё изображают моих спасительниц. Поверьте, когда я попал в милицию, то две недели, что я подметал заводские дворы, были самыми счастливыми днями моей жизни. Дворником мне было легче.

— Что же вы замолчали?

— Я понял, что ненавижу свою мать. Вот чей портрет я бы написал, так это портрет моей мамочки. И напишу, будьте уверены. Захочет она этого или нет — всё равно напишу. Семейный портрет с сестричками.

— Но ведь искусство, — сказала Нина, — существует не только для того, чтобы обличать, но и возвышать. Показать человека в его совершенстве, каким бы он мог быть, для чего рождён.

— Да, вы правы, вы, конечно, правы… — как-то безучастно и машинально повторял он.

Его рука, его маленькая детская рука, то легко, то жёстко водила карандаш по бумаге, то почти не касалась её, то взлетала над ней, то начинала зло царапать, большим пальцем он иногда в разных местах растирал рисунок, и снова вступал карандаш. И во всём этом была такая свобода, такая власть, на секунду напоминавшая Нине власть дирижёра. Лицо его было спокойно, и только желваки ходили у скул.

И опять она испытала волнение — что он там создаёт на бумаге, каков будет её портрет?

— Ненавидели его при жизни, отравляли ему каждый день, — продолжал Антон. — И писал-то он серо из-за них. Цеплялись, мучали, считали эгоистом. Неделями не разговаривали. И какие преступления были за ним? Обычный мужчина, как и все. Ну, позволял там что-то иногда. Но нуждался в них. А они его пилили, пилили все втроём, хором. Поучали. А он без них не мог. Чудак. Я-то всё видел и тогда. Но он меня не слушал, не признавал, считал бездельником. Как он тяжко умирал. Перед смертью, кажется, пришло к нему прозрение. Но хитрят-то ведь все, даже умирающие. А сейчас они создают ему славу, ореол. Персональные выставки, мемориальный музей на родине, мастерская… Нашли себе смысл жизни.

— Может, раскаяние?

— Раскаяние? Не говорите глупостей. Какое может быть раскаяние? Они себя ни в чём не винят. Вор украдёт, ограбит — за это его накажут, посадят. Ненаказуемо, когда обворовывают твою жизнь, творчество. Они считают, что он им всем обязан. Они торгуют всем, что от него осталось. Монографию сейчас издают.

— Но почему же вы так возмущаетесь? Выставки, монографии — это же хорошо.

— Он был требовательный к себе. И скромный человек. Он этого бы им не позволил. Я знаю. Вот тут у него хватило бы смелости восстать. Но его уже нет. Вот вам ситуация. Может быть, вы и поймёте меня. Как мне с ними бороться? Не развенчивать же мне собственного отца? Сейчас удобней всего считать меня алкоголиком. Они же меня и «спасают». И выхода из всей этой мерзости я не вижу.

Он перестал рисовать, посмотрел на Нину, потом на доску с бумагой, потом опять на Нину. И начал что-то подтирать, теперь уже мизинцем.

— И всё-таки выход есть, — сказала Нина.

— Какой? Повеситься?

— Работать!

— Как это просто говорить! Вы думаете, работать мне легко?

— Понимаю. Нелегко. И всё-таки — работать.

— Ну, хорошо. Работать так работать. И я так думаю. Надеюсь, хочу надеяться. Можно же мне хотя бы надеяться?! — он швырнул карандаш. — Только не считайте себя, пожалуйста, ответственной за то, что я вам тут наговорил. Но вы ведь сами накручивали что-то там относительно художника, взаимосвязи с моделью, проникновения и всякое такое. Так вот, считайте, я всё это вам рассказал, чтобы постичь вас как натуру, это был приём, чтобы вытащить из вас… — он улыбнулся беспомощно и мягко.

И вдруг опять лицо его стало жёстким — Верочка ворвалась в комнату.

— Нина, Нина! Он позвонил. Понимаешь? Позвонил из Сочи. Сказал, скучаю. Зовёт, просит приехать. Говорит, всё устроит для моего отдыха.

«Не так он глуп, её Борис», — подумала Нина.

— Я так и знала.

— Я тоже знала, что этим кончится, но всё-таки мерзавец. И я, конечно, никуда не поеду, — засмеялась Верочка.

Сообщая всё это, Верочка забыла о присутствии Антона. Но спохватилась:

— Я вам мешаю?

— Да нет. Я уже закончил. Вот собственно всё, что мне удалось сделать, учитывая возможности, условия работы, обстановку и срок выполнения заказа.

— Вы писали ровно пятьдесят минут, — сказала Верочка, взглянув на свои синие часики.

— Я не думал о времени. То есть я думал о нём.

— Можно посмотреть? — и, не дожидаясь разрешения, Верочка взглянула.

Она растерянно молчала. Нина вдруг заволновалась.