Фэнни Флэгг - Жареные зеленые помидоры в кафе Полустанок

- Пока, Грэди.

Иджи покачала головой, глядя ему вслед,

- Жаль, Руфь, что ты не видела, как этот здоровый бугай, пьяный как собака, три дня подряд ревел у реки не хуже ребенка, когда умер Джо, старый негр, который его вырастил. Клянусь, я не понимаю, почему люди перестали использовать свои мозги по назначению. Ты только подумай: этим ребятам противно сесть за стол с черным, но зато они преспокойно едят яйца, вылезшие прямо из куриной задницы.

- Фу, Иджи!

Иджи засмеялась:

- Прости, но иногда они меня просто бесят.

- Знаю, дорогая. Постарайся не принимать это близко к сердцу. Люди так устроены, и ничто в мире их не изменит. Даже ты.

Иджи улыбнулась и подумала: "Что бы со мной стало, если бы не Руфь, с которой всегда можно выпустить пар". Руфь тоже улыбнулась.

Обе понимали - надо что-то делать. И на следующий день блюда в меню, висевшем на двери черного хода, стали на пять - десять центов дешевле. Они решили, что так будет справедливо.

ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК МИССИС УИМС

"Бюллетень Полустанка"

6 апреля 1933 г.

В КАФЕ ПОМЕНЯЛОСЬ МЕНЮ

Постоянные посетители кафе, заглянув на прошлой неделе в меню, сильно удивились: помимо всего прочего там значилось филе опоссума, ребро скунса, козлиная печень с луком, пудинг с лягушатиной и пирог с паштетом из грифа.

Одна семейная пара приехала аж из самого Гейт-сити только ради того, чтобы пообедать. Они прочитали меню, развернулись и успели отойти на полквартала, когда Иджи открыла дверь и прокричала: "Первое апреля - никому не верю!"

Этой супружеской паре из Гейт-сити за причиненный моральный ущерб кроме обеда бесплатно подали пирог с кокосовым кремом.

Кстати, моя дражайшая половина на днях впустил в дом одну из своих охотничьих собак. Псина приволокла кость, и, представьте себе, я поскользнулась на ней и сломала на ноге большой палец. Доктор Хэдли положил гипс, но теперь мне приходится являться на работу в тапочках, и я не могу ходить собирать новости. Так что если у вас есть интересные сообщения, приносите мне их сами на почту.

Дот Уимс

РОДС-СЕРКЛ, 212

Бирмингем, штат Алабама

19 января 1986 г.

Опять наступило воскресенье, и Эвелин с мужем собирались в приют. Эвелин сняла с огня кофейник и подумала: "Хорошо бы сегодня никуда не ездить". Но когда дело касалось матери, Эд был непреклонен, так что она даже не решилась заикнуться о том, как ей не хочется тащиться в такую даль ради того, чтобы сказать "здрасьте" вечно ноющей, требовательной свекрови.

Для неё эти поездки были пыткой. Она ненавидела запах болезни, лизола, смерти. Это напоминало ей о матери, о докторах и больницах.

Эвелин было сорок, когда умерла мама. Тогда она и начала бояться смерти. Теперь, открывая по утрам газету, она первым делом, не заглянув даже в свой гороскоп, читала колонку некрологов. Сообщения, где усопшему было лет семьдесят - восемьдесят, приносили ей облегчение, а если покойник доживал до девяноста, она искренне радовалась и чувствовала себя в некоторой безопасности. Но стоило ей прочесть о смерти сорока - или пятидесятилетнего человека, - и целый день она чувствовала себя не в своей тарелке, особенно если в конце некролога семья усопшего просила присылать пожертвования в Общество борьбы с раком. Но хуже всего на неё действовали сообщения, в которых причина смерти не объяснялась.

После непродолжительной болезни... Какой?

Скоропостижно скончался... От чего?

Какой именно несчастный случай?

Она хотела, чтобы все было написано подробно, черным по белому. Никаких предположений и недомолвок. Особое отвращение она испытывала, если семья просила направлять пожертвования в Общество защиты животных. Что это значит? Человек умер от бешенства? Собака укусила?.. или кошка поцарапала?

Но все-таки большинство просьб о пожертвованиях относились к Обществу борьбы с раком. Она удивлялась, почему ей приходится жить в теле, которое стареет, ломается и болит? Почему было не поселиться внутри доски? Или в печке? Или в стиральной машине? Куда лучше иметь дело с обыкновенным мастером, с электриком, например, или водопроводчиком, чем позволять врачам тебя трогать. Когда у неё начались родовые схватки, доктор Клайд, акушер, стоял над ней и врал прямо в лицо:

- Миссис Коуч, вы позабудете об этой боли, как только увидите своего малыша. Так что поднатужьтесь немного, и все. Вы об этом даже не вспомните, поверьте мне!

Какая ложь! Она помнит каждый спазм - такая была запредельная, невыносимая боль - и ни за что не стала бы рожать второго ребенка, если бы не настойчивые просьбы Эда. И ещё одна ложь: второго родить оказалось ничуть не легче, чем первого, даже труднее, поскольку уже знаешь, что тебе предстоит. Она злилась на Эда все девять месяцев, и слава Богу, у них теперь есть Томми, потому что больше - ни за что, никогда! Насколько, конечно, это от неё зависит.

Всю жизнь она боялась врачей. Сначала относилась к ним с недоверием, а теперь - с ненавистью, отвращением и презрением. С тех пор как в палату, где лежала её мать, с важным видом вошел тот доктор с историей болезни под мышкой...

Щуплый, костлявый бог в дешевом костюме и тяжелых башмаках. Такой самодовольный, такой весь значительный, с порхающими вокруг медсестричками - гейши, да и только! Он даже не был маминым лечащим врачом, просто совершал утренний обход. Эвелин стояла у постели, держа маму за руку. Войдя, он не счел нужным представиться.

Она сказала:

- Здравствуйте, доктор. Я её дочь, Эвелин Коуч.

Не отрывая взгляда от записей, он громко произнес:

- У вашей матери быстро прогрессирующий рак легких, метастазы в печени, поджелудочной железе и селезенке с некоторыми признаками распространения процесса на костный мозг.

До этого мама даже не подозревала, что у неё рак. Эвелин не хотела, чтобы она знала, она и так была достаточно напугана. До самой смерти Эвелин не забудет выражение животного ужаса на мамином лице и этого доктора, который шествовал по коридору, упиваясь своим величием. Через два дня мама впала в кому.

Она запомнила и эти серые, стерильные бетонные стены комнаты ожидания в отделении реанимации, где она просидела несколько недель, нервничая и смущаясь, как и остальные посетители. Они знали, что их родные лежат в соседней комнате - холодной, лишенной солнечного света - и ждут смерти.

А они сидят здесь, совершенно чужие друг другу люди, в крошечном замкнутом пространстве, вынужденные быть на виду в самый сокровенный, самый болезненный момент своей жизни. Не знают, что говорить, как себя вести. Никакие правила этикета здесь не действовали. Никто не подготовил их к такому тяжелому испытанию. Эти несчастные, перепуганные и смущенные, как и она сама, люди были почти в шоке, но, храбрясь, говорили о повседневных заботах, о том, что все будет хорошо.