Уильям Фолкнер - Город

- Здесь? - повторил я, как попугай. - Здесь? Вот тут? - Теперь она смотрела на меня через плечо. Да, вот именно. Она даже не повернулась ко мне, только обернула голову, лицо, чтобы взглянуть на меня через плечо, а руки ее продолжали тянуть штору вниз, и последним легким движением коснулись подоконника. Нет, она не то что опять посмотрела на меня. Она взглянула на меня только раз, когда вошла. А теперь из-за ее плеча меня обволакивала эта синева, словно море, не спрашивая, не ожидая, как морю не надо ни спрашивать, ни ожидать, а просто быть морем. - Ага! - сказал я. Что ж, - наверно, вам надо торопиться, спешить, ведь времени у вас мало, ведь сейчас вы должны бы уже спать с вашим мужем, или, может быть, нынче ночью очередь Манфреда? - А она наблюдает за мной, уже совсем обернулась и, кажется, слегка прислонилась спиной к подоконнику, наблюдает за мной очень серьезно, с легким любопытством. - Ну конечно же, - сказал я, сегодня ночь Манфреда, ведь вы спасаете Манфреда, а не Флема. Нет, погодите, - сказал я. - Может быть, я не прав, может, вы спасаете обоих, может, они оба послали вас ко мне: оба так испугались, так отчаялись; у обоих страхи, опасения дошли до такой степени, что оправдан даже этот последний ход, на карту поставлены вы, женщина - их общая женщина, - вся до конца. - А она все наблюдает за мной: эта спокойная, бездонная, безмятежно ждущая синева, ждущая не меня, а течения времени. - Нет, я не то говорю, - сказал я. - И вы это знаете. Я знаю - это Манфред. И я знаю он вас не посылал. Меньше всего он. - Теперь я уже мог встать. - Сначала скажите, что вы меня прощаете, - сказал я.

- Хорошо, - сказала она. Тогда я подошел и открыл двери. - Доброй ночи, - сказал я.

- Значит, не хотите? - сказала она.

Тут у меня даже хватило сил засмеяться.

- А я думала, вам этого хочется, - сказала она. И тут она посмотрела мне в глаза. - Зачем же вы так поступали?

О да, теперь-то я мог смеяться, стоя у открытой двери, куда холодная тьма вползала невидимым облаком, и если Гровер Уинбуш стоял где-нибудь на площади (но он, конечно, не стоял, в этот трескучий мороз, не такой он дурак), ему был бы виден не только свет в окнах. О да, теперь она смотрела мне в глаза: море, которое через секунду должно было поглотить меня, не нарочно, не сознательно, нацеленной заранее волной, а потому что я стоял на пути бессознательной этой волны. Нет, и это неправильно. Просто она вдруг тронулась с места.

- Закройте двери, - сказала она. - Холодно. - И пошла ко мне, не торопясь. - Значит, вы решили, что я пришла поэтому? Из-за Манфреда?

- А разве нет? - сказал я.

- Может быть. - Она подходила ко мне, не торопясь. - Сперва - может быть. Но это не имеет значения. Я хочу сказать - для Манфреда. Все эти медяшки. Ему все равно. Ему это даже нравится. Для него это развлечение. Закройте двери, пока холоду не напустили. - Я закрыл двери и быстро обернулся, отступая назад.

- Не трогайте меня! - сказал я.

- Хорошо, - сказала она. - Но ведь вы никак... - И тут даже она не договорила; даже у бесчувственного моря есть сострадание, но я и это мог вынести; я даже договорил за нее:

- Манфреду это было бы безразлично, потому что я никак не могу сделать больно, нанести вред, повредить ему; дело не в Манфреде, не во мне, как бы я ни поступил. Он бы и сам охотно подал в отставку, и не делает он этого единственно, чтобы доказать, что я не в силах его заставить. Хорошо. Согласен. Тогда почему же вы не уходите домой? Что вам здесь нужно?

- Потому что вы несчастны, - сказала она. - Не люблю несчастных людей. Они мешают. Особенно если можно...

- Да! - сказал, крикнул я. - Если можно так легко, так просто... Если никто даже не заметит, и меньше всего Манфред, потому что мы оба согласились, что Гэвин Стивенс никак не может обидеть Манфреда де Спейна, даже наставив ему рога с его любовницей. Значит, вы пришли просто из сострадания, из жалости: даже не из честного страха или хотя бы из обыкновенного уважения. Просто из жалости. Просто из сострадания. - И тут мне все стало ясно. - Вы не просто хотели доказать, что, получив то, чего я, как мне кажется, хочу, я не стану счастливее, вы хотели показать мне, что из-за того, чего я, как мне казалось, желал, не стоит чувствовать себя несчастным. Неужели для вас это ничего не значит? Я не говорю - с Флемом: неужто даже с Манфредом? - Я говорил, нет, кричал: - Только не уверяйте меня, что Манфред вас для того и послал - утешить несчастного!

Но она просто стояла, обволакивая меня этой глубокой, безмятежной, страшной" синевой. - Вы слишком много времени тратите на ожидание, сказала она. - Не ждите. Вы живой, вы хотите, вы должны, и вы это делаете. Вот и все. Не тратьте время на ожидание. - И она стала подходить ко мне, а я был заперт, зажат не только дверью, но и углом стола.

- Не троньте меня! - сказал я. - Значит, если бы только у меня хватило ума перестать ждать, вернее, никогда не ждать, не надеяться, не мечтать; если бы у меня хватило ума просто сказать: "Я живой, я хочу, я сделаю", и сделать, - если бы я так сделал, - значит, я мог бы быть на месте Манфреда? Но неужели вы не понимаете? Неужели вы не можете понять, что тогда я не был бы самим собой? - Нет, она даже не слушала меня, просто смотрела на меня: невыносимая, бездонная синева, задумчивая и безмятежная.

- Может быть, это оттого, что вы джентльмен, а я раньше никогда их не встречала.

- И Манфред тоже, - сказал я. "И тот, другой, тот, первый, отец вашего ребенка, - единственный, кроме Манфреда", - подумал я, потому что теперь о да! да! я знал: Сноупс импотент. Я даже сказал это: "Тот, единственный, кроме Манфреда, там, еще на Французовой Балке, мне о нем рассказал Рэтлиф, тот, что разогнал не то шесть, не то семь парней, которые напали на вашу пролетку, а он их избил рукояткой кнута, одной рукой, потому что другой он прикрывал вас, он-то всех их побил, даже с одной переломанной рукой, а вот я даже не мог закончить бой, который я сам же начал, и всего с одним-единственным противником". А она все еще не двигалась с места, она стояла предо мной, и я вдыхал не просто запах женщины, но эту страшную, эту всепоглощающую бездну. - Оба они похожи, - сказал я. - Но я не такой... Все мы трое джентльмены, но только двое оказались мужчинами.

- Заприте двери, - сказала она. - Штору я уже опустила. Перестаньте всего бояться, - сказала она. - Почему вы так боитесь?

- Нет! - сказал, крикнул я. Я мог бы... я чуть не ударил ее, так резко я взмахнул рукой, но тут стало свободнее: я выбрался из капкана, я даже обошел ее, дотянулся до дверной ручки, открыл двери. О да, теперь я понял: - Я мог бы выкупить у вас Манфреда, но Флема выкупать я не желаю, - сказал я. - Ведь это Флем, да? Да, да? - Но предо мной была только синяя глубина и гаснущий Вагнер, трубы, и буря, и густой рев меди, diminuendo [ослабевая (итал., муз.)], к угасающей руке, к пальцам, к гаснущей радуге кольца. Вы мне сказали - не надо ждать: почему же вы сами не попробуете? Да, мы тут все покупали Сноупсов, волей-неволей; уж вам-то надо было бы знать. Не знаю, почему мы их покупали. То есть не понимаю, зачем нам это было нужно: какую монету, где и когда мы так безрассудно, так расточительно тратили, что получили за нее Сноупсов. Но так было. А ведь вас никто заставить не может, если вы не захотите, никакой Сноупс, даже ворующий медные части. И нет цены тому, что ничего не стоит, так что, может быть, вы и мой отказ все-таки расцените по той цене, какую я за него плачу. - Тут она двинулась с места, и только тогда я заметил, что она ничего с собой не принесла: никаких перчаток, сумок, шарфиков, ничего из тех мелочей, какие приносят женщины с собой в комнату, так что в ту минуту, когда им надо уходить, начинается суматоха, похожая на генеральную уборку. - Не беспокойтесь за вашего мужа, - сказал я. - Просто считайте, что я представитель Джефферсона и потому Флем Сноупс и мой крест. Понимаете, я могу сделать одно: соответствовать вам, расценивать его так же высоко, как вы, доказательство чему - ваш приход. Прощайте!