Гай Давенпорт - Гуннар и Николай

Николай только что вернулся с красных равнин Марса. Он запарковал свой космический крейсер на лугу в Исландии и размял ноги, прогулявшись среди полевых цветов и овечек. Затем через гиперпространственную полость, волнисто покачиваясь словно пузырек в спиртовом отвесе, переправил себя в Копенгаген, где из своего миларо-платинового антигравитационного скафандра переоделся в удобные джинсы и фуфайку. На Стрёгете он купил мороженого и кулек стручкового гороха. Как обычно, от межпланетных путешествий и мороженого в нем разыгралась влюбленность, яички стали туже, и весь он наполнился счастливой значительности.

К Гуннару он вошел без стука, хоть и прокричал ломким дискантом, что он уже тут.

Тишина, но та, что затихла только что.

― Эй! Это я. Ариэль. Николай.

Молчание гуще.

Шепот наверху.

― Ох черт, сказал Николай. Слушайте, я пошел. Когда мне вернуться, а?

Еще шепот.

― Подымайся, сказала Саманта. Ты ― свои.

― Лучше, чем свои, добавил Гуннар. Ты ― семья.

― Я не хочу влезать в ваши дела, ответил Николай с жалобной честностью, имитируя речь взрослых. Я могу вернуться попозже.

― И подняться сюда тоже можешь. Мы одеты как Адам и Ева перед тем, как они наткнулись на яблоню, но ты ведь сам тут в таком костюме разгуливаешь большую часть времени.

Николай сунулся было в приотворенную дверь спальни, и у него пропал голос.

― Веселье кончилось, сказала Саманта. Целых два раза ― это я Гуннаром хвастаюсь. Мы просто заключительными ласками баловались и бормотали друг другу в уши.

Гуннар перекатился на спину, закинув руки за голову, глупейшая ухмылка, и для пущей выразительности зажмурился. Саманта стянула на плечах пуховое одеяло.

― Американский социолог, сказала она, много чего бы в свой блокнотик записал, если б я сейчас сказала, что нам надо одеться для того, чтобы раздеться и позировать смог Николай.

― Фигура и почва, сказал Гуннар. Или все же контекст? Может быть, все дело в манерах?

Зевнув, он сел и потянулся, спустил ноги с постели.

― Игра, сказал он. Я надеваю свою рубашку, Николай снимает свою. Я застегиваю верхнюю пуговицу, ты расстегиваешь.

― Ничего не выйдет, сказала Саманта. Ты не сможешь надеть носок или трусы, чтобы он свои снял, ботинки мешают, джинсы.

― Тогда ладно. Снимай ботинок, я надену носок.

― Все равно не получится, сказала Саманта. Николай не сможет снять джинсы через ботинки.

― Пописать надо, сказал Гуннар.

― Раздевайся, быстро, быстро, сказала Саманта. Ныряй в постель.

Он развязывал шнурки так, будто шнурков в жизни не видел, а пальцы на пуговицах, пряжке и молнии вдруг стали бессильны, как у младенца. Он едва успел нырнуть под покрывало, приподнятое Самантой, в трусах и носках, сердце колотится как у загнанного кролика, когда вернулся Гуннар.

― Только не это! Американский социолог врезался в стену.

Он снял рубашку, поднял одеяло и привлек к себе Николая.

― На нас до сих пор трусики и носки, сказала Саманта, которые я сейчас стягиваю.

Николай издает присвист удивления и послушания.

Единственная стратегия пришла ему в голову: лежать на спине, одну руку подоткнув Саманте под плечи, вторую ― под Гуннара. Краем глаза он посматривал то на одного, то на другого, ожидая инструкций, подсказки. Слышно ли им, как колотится у него сердце? Грудь Саманты у его ребер была и прохладна, и тепла. Твердое веснушчатое плечо Гуннара жестко вдавливалось ему в руку, отчего та занемела. Он поцеловал Саманту в щеку, его поцеловали в ответ.

― Так не честно, сказал Гуннар.

Поэтому он и Гуннара поцеловал, и тоже получил поцелуй.

Саманта через него дотянулась до Гуннара, Гуннар ― до Саманты: какой-то заговор коммуникации, будто слова больше не нужны.

― Обнимемся разок по-крупному, все потычемся друг в дружку, сказал Гуннар, и за дела. Сначала Саманта и Николай, потом Саманта и я, а потом уже мы с Николаем.

― Дружественные деревья, сказал Миккель. Когда полковник Дельгар превращал дюны и болотистые пустоши Ютландии обратно в леса, он обнаружил, что если посадить горную сосну рядом с елью, оба вырастут и станут большими здоровыми деревьями. Одна ель вообще расти не будет. Микориза в корнях горной сосны выпрыскивает азот, и ель растет счастливая и высокая.

Толстые рубчатые белые гетры ― миккелевы, по верху ― голубые и горчичные полосы. Стягивает их, опираясь спиной на плечи Николая. Резинка подола пуловера натянута на стручок белых трусиков, вихор щекочет кнопку носа, глаза встречаются со взглядом Николая.

― К 1500 году Ютландия была сплошной заболоченной пустошью. Деревья -это мачты. Ты инжир можешь достать? Вон там, подо всеми этими молниями?

― Дружественные деревья, повторил Николай, ерзая, чтобы выбраться из шортов. Пространство, нехватка места в этом шалаше, ― дружественно. А чего это ты вдруг о дружественных деревьях, а?

Миккель раскачивался на спине, стягивая трусы. На лобке ладный клок волос мармеладного цвета.

― Инжир в одной руке, сказал Николай, хуй в другой. У этого твоего шалаша слишком много ног.

Миккель стаскивает трусики Николая.

Два небольших квадратных окошечка миккелева шалаша выходили на крыши, а фонарь сверху ― на листву и ветви.

― Гуннар ― не от сего мира, сказал Николай. То есть, от сего и не от сего. Чтобы стать скульптором, говорит он, нужно читать поэзию и философию, анатомию знать, как хирург, слушать музыку и отваливать, чтобы оставаться наедине с собой, чтобы в душе мир с самим собой был, а нравятся ему и девочки, и мальчики, это точно, и он пытается решить, кто больше. Но он хороший человек. Хороший скульптор. Его домохозяйка, из «Плимутских Братьев», с Фарер, она торчит от одной мысли, что он ― дьявол, но видно, что он ей нравится, и она c ним так и носится. А как на меня смотрит, когда я позирую.

Голубка во сне Гуннара летела вверх тормашками, неся в когтях воробья.

Общепринятая психология заводится в тупик примитивной гностической теорией следующего содержания: вещи, как правило, должны являться ощущению в своей полной и точной природе. Никто не может быть дальше от истины, ничто не может меньше соответствовать жизни и восприимчивости животных. [8] Примечание автора: Джордж Сантаяна, «Царство сущности», издательство «Сыновья Чарлза Скрибнера», 1937.

Гуннар рисует руку Николая.

― Король Матиуш. Рассажи про него еще.

― В свое время. У Корчака есть пьеса, в которой дети судят Бога и историю. Слышать их обвинения ― почти кошмар. Его сироты были, по большей части, брошены родителями и оставлены на милость Польши, а это все равно что воробья бросить на милость ястребу.