Уолдо Фрэнк - Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

- Жизнь - немаловажная штука, - сказал Леймон.

- Не в том дело, Сид. Что-то тут есть еще, в этом "законе"... третья статья, которой мы еще не смогли уловить.

- Отлично, идите и ловите ее. А я пока буду писать стихи в Чикаго.

Сумерки. Простор равнины истекал кровью закатного неба; свет поглощала пустота, скрытая небосводом. Прерия, погрузившись в темноту, сжималась, словно свет прежде раздвигал ее границы, - сжималась до тех пор, пока двое людей, возвращавшихся в город, не остались единственным светлым пятном.

Маркэнд условился с Леймоном встретиться назавтра перед поездом и один пошел на вокзал.

Когда он писал на телеграфном бланке: "М-с Дэвид Маркэнд", рука его дрожала. - Я потрясен! За городом я говорил Сиднею смелые слова; но я потрясен и напуган. _Мельвилль изгоняет меня... как Клирден_. Выходит, я не изменился? Скоро год, как я покинул Элен, и Тони умер, а я не изменился? Что, эта телеграмма - отступление? - Его рука остановилась, она дрожала. - Не страшись отступления. - Не колеблясь больше, он дописал телеграмму.

"Еду Чикаго Отель "Ла-Салль" Прошу встретиться со мной там или более удобном месте Приехать домой не могу Мне нужно поговорить с тобой Пожалуйста телеграфируй

Дэвид Маркэнд".

Клара уже спит, Кристина в полумраке смотрит, как Эстер накрывает на стол. Эстер ставит прибор на обычное место Дэвида и тотчас же поспешно убирает его, поглядывая на Кристину.

- Мне тоже не ставь прибора.

- Почему?

- Я не голодна, Эстер. Я скоро пойду спать.

- Ты что, больна?

- Да, я больна... Но это не такая болезнь, как ты думаешь.

Эстер ладонью опирается о стол. В ее взгляде и голосе напряжение:

- Ты недолго прощалась с Маркэндом.

- Кроме "до свидания", нечего было больше говорить.

- Кристина, ты влюблена в него?

- Нет, я не влюблена в Дэвида.

- Не мог же он, в конце концов, вечно сидеть тут.

- Не думай, что я не знаю, кто выжил его.

- У него хватило ума понять, что он стал бесполезен.

- Эстер, я тебя ненавижу! Боже мой, как бы я хотела взять Клару и уехать отсюда!

- Что же ты _его_ не попросила увезти тебя? В конце концов, ведь ты вдова.

Кристина встает... и снова опускается на стул. Гнев ее гаснет в темной комнате.

- Эстер, почему ты такая? Если б хоть это делало тебя счастливой...

"Счастливой!" Слезы струятся по щекам Эстер, и Кристина знает это.

- Мне кажется, - говорит Кристина, - всем нам жаль, что он уехал.

Эстер продолжает накрывать на стол. В кухне совсем темно, но она не зажигает лампы.

- Мне не жаль.

- Дэвид хороший человек, - говорит Кристина мягко. - И тебе жаль.

- Он сеял смуту. Мне не жаль.

- Он хороший человек... - Кристина думает о Стэне о последних его словах перед смертью... из-за смуты, посеянной Дэвидом. _Люди злы_.

Когда Эстер, накрыв на стол, уходит, Кристина шепчет задумчиво:

- Хорошие люди нас покидают.

4. ГОРОД

Сидней Леймон возбужденно толкнул Дэвида Маркэнда локтем:

- Это Сопи Тун, старшина клуба! Он раньше, говорят, был громила, а теперь стал анархистом.

Тучный мужчина, с лицом, похожим на кусок мыла, в рубашке из грубой яркой ткани, без галстука, заложив руки в карманы, прогуливался взад и вперед по эстраде. Хитрые глазки изучали аудиторию. Не меньше полутораста франтов и их дам, большей частью разодетых в пух и прах, заплатили деньги за удовольствие сидеть на жесткой скамье и выслушивать оскорбления... адресованные буржуазии вообще... от какого-нибудь поэта или прозаика, специально выкопанного Туном для этого случая. Он остался доволен.

- Ну-с, друзья мои, - заговорил он, и слова, как пузыри, стали слетать с его губ. - Мы сегодня услышим неистового поэта, Мигеля Ларраха. Его принесло на нашу богоспасаемую родину не то из Барселоны, не то еще из какого-то испанского городишка. Это было всего три года назад, и он не знал тогда ни слова по-английски. А теперь Мигеля Ларраха знают везде - от нью-йоркского Либерального клуба до притонов Сан-Франциско. Высадившись на берег, Мигель попытался вести честную жизнь. Он мыл посуду в закусочной и работал помощником официанта в захудалых ресторанчиках. Потом получил место в шикарном клубе и там познал великую американскую истину: работать невыгодно. (Взрывы хохота.) Он связался с шайкой карманников. (Хохот.) Они орудовали в театральном районе, и я слыхал, что Мигель один мог настрелять за час больше, чем вся наполеоновская армия. Тогда Мигеля, - Мигель, я для краткости буду называть вас Майк, - выбрали главарем шайки. Но Майк решил, что государственная деятельность не по нем. (Хохот.) И он стал поэтом. Тун глубже засунул руки в карманы. - Ну-с, Майк, - сказал он, обращаясь к первому ряду, - пожалуйте сюда и начинайте. Если я еще что-нибудь о вас расскажу, боюсь, вас заберет полиция. Валяйте, крутите все почем зря!

Юноша лет двадцати двух взбежал на эстраду и спокойно стоял, своим обликом опровергая шутовские издевки Туна. Шапка черных волос поднималась над его чистым лбом. Он посмотрел на рукопись, которую держал в руках, и расправил ее; потом перевел свои глубокие глаза на аудиторию.

- "Дантов ад образца 1914 года". Так называется моя поэма в прозе. В сущности, это... - его выговор обличал латинянина, преувеличенно правильно произносившего английские слова. - Может быть, некоторые из вас не поймут без объяснения, что это название относится к американской цивилизации, рассматриваемой в единственно верном свете: в свете поэзии и искусства. Я буду говорить об американских городах и о тех проклятых людях, что живут в них, с точки зрения художника, заклейменного страшнейшим из проклятий: иметь глаза и жить с вами в вашей тьме.

В наступившей тишине, медленно, он стал читать; его слова были высечены из каррарского мрамора. Маркэнда пленил этот юноша, но ему трудно было следовать за смыслом его речи. В ней было много названий, ему неизвестных: имен поэтов или местных знаменитостей, названий современных теорий. Его мысли унеслись далеко... - Я в Чикаго. Завтра вечером в чикагском отеле я увижу Элен. Она, моя жена, проехала тысячу миль, чтобы поговорить со мной в чужом городе. В чужом... в чужом. Клирден. Канзас. Вот теперь Чикаго...

- Взгляните на Чикаго! - ворвался в его раздумья голос поэта, и Маркэнд прислушался. - Видите ли вы, что построили в вашей прерии? Кучи ржавого железа, груды кирпича, нагромождение дерева. Грязь и отбросы, мгла, смрад и вой. Разве вы не видите, что такое - ваш город? Он - изнанка вашего сознания! Он - сущность вашей души! Вот что такое Чикаго. Вот что такое ад.

Толпа была в восторге. Что-то великодушное и безумное было в этой толпе господ и дам, восторгавшихся бичевавшими их словами поэта.

- Почему мы, художники... дважды проклятые, оттого что наши глаза видят проклятую тьму вашего ада... почему взываем мы к вам? Потому что мы хотим и вас заставить видеть. Потому что нам нужно, чтоб вы поняли то, что видим мы. Поняли нас. Только это может спасти нас. Только это может _вас_ спасти. - Он опустил свою рукопись и пристально вгляделся в толпу. - Но не это беспокоит меня. Все это я говорю лишь для того, чтобы лучше убедить вас, потому что я хочу спастись, - спастись, чтобы жить. Я - это все поэты Америки, все поэты целого мира. Никто из нас не сможет жить - ни поэты Европы, ни поэты России или Китая, - если современный ад, где промышленный Чикаго - последний круг, не даст нам жизни. Вы нужны нам, чтобы мы могли жить, а мы нужны вам, чтобы вы могли услышать наш призыв к жизни, иначе вы вечно будете гнить здесь, в самом аду.