Роже Гар - Семья Тибо (Том 1)

Филип, продолжавший смотреть в пространство, снова что-то проворчал.

- Вот как обстоит дело, - продолжал озабоченно Антуан. - Теперь ваша очередь, Патрон. - После короткой паузы он добавил: - Но должен признаться, у меня одна надежда, - что мы приедем слишком поздно и что все уже кончилось.

- Эке не строит иллюзий?

- О нет!

Филип помолчал, затем положил руку на колено Антуана.

- Не высказывайтесь так решительно, Тибо. Как врач, несчастный Эке знает, должно быть, что надежды нет. Но как отец... Видите ли, чем серьезнее положение, тем охотнее играешь сам с собой в прятки - На лице его появилась грустно-ироническая улыбка, и он прогнусавил: - К счастью, не правда ли?.. К счастью...

IV

Эке жили на четвертом этаже. При звуке остановившегося лифта дверь на лестницу отворилась: их ждали. Полный мужчина в белом халате, с черной бородой, подчеркивавшей его семитический тип, пожал руку Антуану, который представил его Филипу:

- Исаак Штудлер.

Это был студент-медик, забросивший медицину, однако его можно было встретить во всех медицинских кругах. К Эке, своему университетскому товарищу, он был привязан как пес. Любил его слепо, не рассуждая. Узнав по телефону о внезапном возвращении приятеля, он тотчас же прибежал, бросив все, чтобы ухаживать за больным ребенком.

Квартира с раскрытыми настежь дверями сохраняла тот вид, в какой ее привели, убирая на лето, перед отъездом, и являла мрачное зрелище: занавески были сняты, и поэтому ставней не открывали; всюду горело электричество, и под резким светом ламп, подвешенных к самому потолку, мебель, составленная на середину комнат и покрытая белыми чехлами, напоминала скопище детских катафалков. На полу в гостиной, где Штудлер оставил обоих врачей, когда пошел за Эке, вокруг открытого полупустого сундука разбросаны были самые разнообразные предметы.

Внезапно дверь распахнулась, и полуодетая молодая женщина, с лицом, истомленным тревогой, с беспорядочно рассыпавшимися прекрасными белокурыми волосами, бросилась к ним так поспешно, как только могла из-за своей отяжелевшей походки. Одной рукой она поддерживала живот, а другой, чтобы не споткнуться И не упасть, приподнимала полы своего капота. Она задыхалась, и это мешало ей говорить; губы дрожали. Она кинулась прямо к Филипу, и в ее больших заплаканных глазах, устремленных прямо на него, была немая мольба, такая душераздирающая, что ему даже в голову не пришло поздороваться: он машинально протянул к ней руки, как бы для того, чтобы поддержать, успокоить ее.

В этот момент из передней ворвался Эке.

- Николь!

Голос его дрожал от гнева. Бледный, с искаженным лицом, он кинулся к молодой женщине, схватил ее и поднял на руки с неожиданной силой. Она только рыдала, не сопротивляясь.

- Отворите мне дверь, - бросил он Антуану, который подбежал, чтобы помочь ему.

Антуан последовал за ними, поддерживая голову Николь. С ее уст слетел какой-то жалобный шепот. Он разобрал отдельные слова:

- Ты мне никогда не простишь... Это я, я одна виновата... Из-за меня она родилась калекой... Ты так долго сердился на меня за это!.. И теперь это опять моя же вина... Если бы я сразу сообразила и принялась за ней ухаживать...

Они вошли в комнату, где Антуан увидел большую неубранную кровать. Должно быть, молодая женщина, настороженно поджидавшая врачей, соскочила с постели, несмотря на все запреты.

Теперь она схватила руку Антуана и с отчаянием вцепилась в нее:

- Прошу вас... Феликс ни за что не простит мне... Он не в силах будет простить, если... Испробуйте все средства! Спасите ее, я вас умоляю!..

Муж осторожно уложил ее и прикрыл одеялом. Она выпустила руку Антуана и замолкла.

Эке склонился над ней. Антуан поймал их встретившиеся взгляды: изнемогающий, потерянный у женщины, суровый у мужчины.

- Я запрещаю тебе вставать, слышишь?

Она закрыла глаза. Тогда он склонился еще ниже, коснулся губами ее волос и запечатлел на одном из сомкнутых век поцелуй, который словно скреплял некий договор и был похож на заранее дарованное прощение.

Затем он увел Антуана из комнаты.

Когда они снова встретились с Патроном в детской, куда его провел Штудлер, Филип уже снял пиджак и надел белый передник. Совершенно спокойный, с каменным лицом, как будто на свете не было никого, кроме него и этого ребенка, он тщательно и методически осматривал его, хотя и понял с первого же взгляда, что всякое лечение бесполезно.

Эке молча, с лихорадочно трясущимися руками вглядывался в лицо профессора.

Осмотр длился минут десять.

Покончив с этим, Филип поднял голову и отыскал глазами Эке. Тот стал неузнаваем: мрачное лицо, застывший взгляд под покрасневшими, набухшими веками, точно иссохшими от ветра и песка. В его невозмутимости было что-то трагическое. Окинув его быстрым взглядом, Филип понял, что притворяться не к чему, и тотчас отказался от новых предписаний, которые намеревался было сделать из жалости к отцу. Он отвязал передник, быстро вымыл руки, надел пиджак, поданный сиделкой, и вышел из комнаты, не взглянув на кроватку. За ним последовал Эке, потом Антуан.

В передней трое мужчин переглянулись.

- Благодарю все-таки, что пришли, - отчетливо произнес Эке.

Филип неопределенно пожал плечами, и губы его издали какое-то хлюпанье, Эке смотрел на него сквозь стекла пенсне. Взгляд его стал сперва строгим, затем презрительным, почти ненавидящим. Потом этот злой огонек погас. Он пробормотал извиняющимся тоном:

- Знаете, всегда ведь надеешься на невозможное.

Филип сделал было какое-то движение, потом словно раздумал и неторопливо снял с вешалки шляпу. Но вместо того чтобы выйти, он приблизился к Эке и, после краткого колебания, неуклюжим жестом положил ему руку на плечо. Снова наступило молчание. Затем, точно опомнившись, Филип отступил на шаг, слегка кашлянул и наконец решился уйти.

Антуан подошел к Эке.

- Сегодня у меня приемный день. Я приеду вечером, часам к девяти.

Эке стоял неподвижно, с бессмысленным выражением смотря на открытую дверь, через которую, вместе с Филипом, ушла его последняя надежда; он только качнул головой, чтобы показать, что слышал Антуана.

Филип в сопровождении Антуана быстро спускался по лестнице, не произнося ни слова. На второй площадке он остановился, полуобернулся, проглотил слюну с обычным хлюпающим звуком и сказал еще более гнусавым, чем обычно, голосом:

- Мне следовало все-таки дать какое-нибудь предписание, не правда ли? Ut aliquid fieri videatur*. Но... у меня духу не хватило.

______________

* Чтобы казалось, что кое-что делается (лат.).

Он помолчал, спустился еще на несколько ступенек и пробормотал, на этот раз даже не обернувшись:

- Я не такой оптимист, как вы. Это может протянуться еще день или два.