Роже Гар - Семья Тибо (Том 3)

- Не утром... - продолжал он прерывающимся голосом. - В два часа, хорошо? Я приду?

Она снова кивнула головой в знак согласия, затем отняла у него руку и толкнула створку двери.

Он увидел, как она напряженной походкой прошла освещенную полосу и скрылась во мраке, не обернувшись. Тогда он отпустил дверь.

LIX

У Льебара Жак почти совсем не спал.

Переворачиваясь с боку на бок на своей узкой железной кровати, он двадцать раз спрашивал себя, не возвещает ли белесое стекло приближения утренней зари, пока не погрузился на два часа в тяжелый сон, после которого очнулся разбитый и мрачный.

На улице наконец рассвело.

Он оделся, уложил в саквояж то немногое, что у него было, увязал в пачку бумаги, затем придвинул к окну стул и долго сидел, облокотясь на подоконник, не в состоянии думать о чем-либо определенном. Образ Женни вновь и вновь проходил перед его глазами. Ему бы хотелось, чтобы она была здесь, рядом, молчаливая, неподвижная, хотелось ощущать прикосновение ее плеча, щеки, как вчера в автомобиле... Как только он оказывался вдали от нее, у него находилось столько всего, о чем надо было ей рассказать... Он смотрел на улицу, на набережную, которые постепенно начинали свою утреннюю жизнь жизнь подметальщиков и разносчиков молока. Мусорные ящики еще стояли, выстроившись в ряд, вдоль сточных канав. В угловом доме напротив ставни были закрыты везде, кроме нижнего этажа, который занимал торговец фаянсом; сквозь стекла виднелись груды не имеющих названия безделушек, наполовину закрытых соломой, разрозненные сервизы, китайские расписные вазы, бонбоньерки, статуэтки вакханок, бюсты великих людей. Внизу, на ярко-красных ставнях мясника-еврея, висела позолоченная вывеска с еврейской надписью, надолго приковавшая взгляд Жака.

Ровно в семь часов, решив, что можно уже расплатиться за ночлег, он вышел, купил газеты и, пройдя с ними на набережную, сел на скамейку.

Было почти холодно. Бледный туман плавал едали, над собором Парижской богоматери.

С отвращением и ненасытной жадностью Жак читал и перечитывал телеграммы и комментарии, которые без конца повторялись в разных газетах, словно отражаясь в бесчисленных зеркалах, поставленных друг против друга.

Вся пресса на этот раз единодушно била тревогу. Статья Клемансо в "Ом либр" была озаглавлена: "На краю пропасти", "Матэн" жирным шрифтом признавалась на первой странице: "Момент критический".

Большая часть республиканских газет подпевала правым, порицала французскую социалистическую партию за то, что "при настоящем положении вещей" она согласилась на организацию в Париже Международного конгресса в защиту мира.

Жак не решался расстаться со своей скамейкой, начать этот новый день пятницу 31 июля. Однако газеты постепенно вывели его из оцепенения, помогли возобновить связь с окружающим миром. С минуту он боролся со смутным желанием бежать сейчас же, утром, на улицу Обсерватории. Но вдруг понял, что это искушение было вызвано скорее малодушным страхом перед жизнью, чем чувством к Женни. Он устыдился. Война не была неизбежной, игра не была еще проиграна, еще можно было кое-что сделать... Во всех кварталах Парижа люди вставали сейчас, чтобы бороться... К тому же он предупредил Женни, что придет к ней не раньше двух часов.

Было еще слишком рано, чтобы идти в "Юманите", но можно было пойти в "Этандар" Он не знал, где бы оставить саквояж. Не отнести ли его к Мурлану?

Мысль о посещении старика типографа подняла его с места. Он дойдет пешком до площади Бастилии по набережным. Прогулка окончательно вернет ему равновесие.

Двери "Этандар" были заперты.

"Зайду попозже", - подумал Жак. И, чтобы убить время, решил заглянуть к Видалю, книготорговцу в предместье Сент-Антуан; задняя комната в его лавке служила местом сборищ для группы анархиствующих интеллигентов, издававших "Элан Руж". Жаку случалось помещать там рецензии о немецких и швейцарских книгах.

Видаль был один. Он сидел без пиджака за столом, возле окна, и перевязывал бечевкой брошюры.

- Никого еще нет?

- Видишь сам.

Неприязненный тон Видаля удивил его.

- Почему? Рано?

Видаль пожал плечами:

- Вчера тоже было не слишком много народа. Само собой, никому не хочется, чтобы его сцапали... Читал ты это? - спросил он, указывая на книгу, несколько экземпляров которой лежали на столе.

- Да.

Это был "Дух возмущения" Кропоткина.

- Замечательно! - сказал Видаль.

- Разве уже были обыски? - спросил Жак.

- Кажется... Здесь - нет. Во всяком случае, пока еще нет. Но все уже чисто, пускай приходят. Садись.

- Не буду тебе мешать. Я еще зайду.

На улице, когда он собирался перейти дорогу, к нему вежливо подошел полицейский:

- Документы при вас?

Метрах в двадцати трое мужчин, судя по внешности полицейские в штатском, стояли на тротуаре и смотрели. Полицейский молча перелистал паспорт и вернул его с поклоном.

Жак закурил папиросу и отошел, но ему было не по себе. "Два раза за двенадцать часов, - подумал он. - Словно у нас уже осадное положение". Он сделал несколько шагов по улице Ледрю-Роллена, чтобы проверить, не следят ли за ним. "Они не удостоили меня этой чести..."

Тут ему пришла мысль, раз уж он оказался в этих краях, заглянуть в "Модерн бар" - кафе на улице Траверсьер, центр социалистической секции Третьего округа, особенно активной. Казначей ее, Бонфис, был другом детства Перинэ.

- Бонфис? Вот уже два дня, как он и носа сюда не показывал, - сказал содержатель кафе. - Впрочем, я никого еще не видел сегодня утром.

В эту минуту человек лет тридцати, с пилой, висевшей на ремне у него за плечами, вошел в бар, ведя велосипед.

- Здравствуйте, Эрнест... Бонфис здесь?

- Нет.

- А кто-нибудь из наших?

- Никого.

- Гм... И никаких новостей?

- Никаких.

- Все еще ждут инструкций Центрального комитета?

- Да.

Краснодеревец молча бросал вокруг вопросительные взгляды и, как рыба, шевелил ртом, передвигая прилипший к губам окурок.

- Досадно, - сказал он наконец. - Надо бы все-таки знать... Я, например, призываюсь в первый день. Если это случится, я не знаю, что делать... Как думаешь ты, Эрнест? Надо идти или нет?

- Нет! - крикнул Жак.

- Ничего не могу сказать тебе, - угрюмо произнес Эрнест. - Это твое дело, приятель.

- Согласиться идти - значит стать сообщником тех, кто хотел войны! сказал Жак.

- Само собой, это мое дело, - подтвердил столяр, обращаясь к содержателю кафе, словно он и не слышал слов Жака. Тон у него был развязный, но он не мог скрыть растерянности. Он бросил на Жака недовольный взгляд. Казалось, он думал: "Я не опрашиваю ничьего мнения. Я хочу знать решение Центрального комитета".

Он выпрямился, повернул свой велосипед, сказал: "Привет", - и неторопливо пошел, раскачиваясь на ходу.