Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб

– Хлопцы, – высунулся заспанный хозяин, – берите кринку, буханку – и улепетывайте: не то барбоса спущу!

В напарники по самоволкам я избрал смышленого тюрка и скакал с ним по холмам наобум, насвистывая песенку Никитиных про Птицелова. Найдя на огороде пастушью шляпу, прихватил с собой и – куролеся за столиком кафе – заломил поля, нахлобучил солому. Две студенточки, с нами балакавшие, давились мороженным со смеху.

– Ты, паря, фор-рму не позорь: другие за нее кр-ровь проливали! – сунулся с назиданием какой-то сушеный груздь.

– Ступай проспись, мужик! – лениво отстранил я его за локоть.

Выйдя на воздух, мы нарвались на чин местной комендатуры.

– Стоять! – рявкнул подполковник, вылупясь на наши петлички. – Ага, железнодорожники! Как фамилии?

– Рядовой Иванов! – сплоховал потомок Тамерлана, позабывший о своей предательской внешности.

– Рядовой Куравлев! – вспомнил я почему-то комического киноактера.

– Вот ты соврал, – разоблачил моего спутника тонкий психолог, – а он правду сказал!

И приказал:

– Ну-ка, щас же мне военные билеты!

Мы оба сунули руку за пазуху, переглянулись – и давай наутек. Выручило такси, выруливавшее со двора. Патрульный «газик» за нами не угнался.

В одном из букинистических магазинов Чернигова мне попалась куртуазная «Фламенка», некогда обожаемая самим Блоком. Энц Арчимбаут, эн Арчимбаут, наконец – с апострофом – н’Арчимбаут: на все лады поддразнивал безымянный автор осатанелого ревнивца-мужа. Наряду с томиком Мандельштама, книжка эта укомплектовала мою походную библиотечку. Пряча провансальскую поэму под наволочкой, я не подозревал, что с ее переводчиком Анатолием Найманом пересекусь дважды – в Иерусалиме, на постсоветском слете славистов, а затем, спустя два месяца, – в Москве: по чистейшему совпадению поравнявшись с ним на мостике в подземке…

Секретарь Ахматовой и приятель нобелевского лауреата спросит меня напрямик в редакции «Октября»:

– Вы что же, хотели бы вновь здесь поселиться?

– Ни за что! – вздрогну я, пять лет к тому времени прозябавший на Ближнем Востоке.

На вопрос, поставленный подобным гипнотическим образом, зачастую отвечаешь автоматически. Браваду апатрида он примет за чистую монету: не догадываясь, что мне попросту негде приткнуться в первопрестольной…

Да, меня не судили за тунеядство совдеповские маразматики, не ссылали к черту на кулички, обязавши исполнять принудительные работы. Со мной было иначе: все шито-крыто, без своевременной шумихи на Западе. Никакой тебе добровольной стенографистки, никакого столпотворения журналистов и поклонников. Но и никакого двухнедельного отпуска, никаких публикаций за кордоном. Одни лишь побои, оскорбления, ненависть: и все это втихаря, без публичных заявлений о правах человека.

В сумме отрицательных ощущений мне выпало не меньше, чем Андре Шенье, гильотинированному по головотяпству, вместо родного брата. И то ведь – одноразовость якобинской расправы едва ли не предпочтительней эскалатора беспрестанных пыток – стирающего в прах все твои встречные шаги…

Как стихотворцу, нюхнувшему нашатыря солдатчины, мне, безусловно, ближе Аполлинер и Полежаев. Хотя, нет, скорее Баратынский: ведь и он, и я законченные клептоманы…

Стигматы свои выставляю напоказ: нате, любуйтесь, слетайтесь на поклев! Ежели сегодня путь признания поэта пролегает через анатомический театр – знайте, что к лаврам я близок как никогда!..

Бубенцовое «энц Арчимбаут» бряцало в ушах задорней хрестоматийного «ламцадрицаца». Интонацию трувера – виртуозно ерническую – подмывало сымитировать. Я ведь всегда был подвластен фонеме – этому аристократическому аспекту речи. А также тяготел к эпической размашистости – что вызывало скепсис маньериста Степанцова: «Старик, пойми: роман в стихах себя изжил!» Примерно в июле он заезжал ко мне в часть, амикошонски поил из горла «Пшеничной». Сохранился слайд: мы в обнимку в подворотне…

Конечно, апломб его смешон, а вывод скоропалителен, но тогда – в середине восьмидесятых – опровержение еще не вызрело.

Взамен разухабистого полотна, я набросал пяток несохранившихся эскизов – традиционно озаглавив их «Еврейские мелодии». Повлияли одесские куплеты Розенбаума, напетые одним на редкость задушевным казахом. Целиноградский менестрель был расположен ко мне настолько, что – когда я схлопотал от начальника сборов пять суток ареста за неуемные вылазки – он принялся обивать пороги, упрашивая отослать меня в управление бригадой.

– На губе в Гончаровске – сплошной десант! – округлял он сайгачьи глаза. – Хуже тюрьмы-колымы!

Ходатайство клубного корифея возымело действие.

– Скажите, откуда у вас такой негативизм к вышестоящей инстанции? – отвел меня в сторонку гарнизонный майор, велевший как-то при подъеме «поставить в строй эту проститутку» (но я пригрозил пропесочить его в «Красной Звезде» – и он угомонился).

Я молчал насупившись (не подводить же Пеккера, который, когда ему устроили из-за меня разнос, стал улещивать подчиненного: спи себе хоть весь день – только за забор не шастай!..)

– Что ж, – грустно предрек служака, – вы еще не раз напоретесь на собственные иглы!

Несколькими часами позже я озирал фасад черниговского вокзала, изображавший – в назиданье строившим его немцам-военнопленным – кольчугу и шлем святорусского былинного богатыря.

Ефименко, уже оповещенный, колобродил от нетерпения. Временная отлучка Сервачинского играла на руку сатрапу, знавшему о моей эпиграмме, радостно подхваченной всем штабом. Там поминалась его «Волга», по ошибке выкрашенная в цвет хаки: созвучие, напрашивавшееся само собой, отсылало к отправлениям прямой кишки.

Я ведь упражнялся во всевозможных жанрах. Так, например, солдаты заказали мне эпитафию в память о бедном таджичонке, бетонной плитой расплющенном на стройплощадке. Кооператив для начальства возводил специально прикомандированный гомельский взвод. Старлей, отвечавший за технику безопасности, сдувал пену у пивного ларька – а трос возьми да и лопни… Зайдя по поручению к расквартированному в нашей части офицерью, я застал убийцу в роли тамады: за свой «недосмотр» он поплатился всего лишь парой звездочек и теперь с аппетитом хлестал водяру за помин души…

Итак, начальник штаба припер меня к стене. Хоть лично на мне никакой мокрухи не было – я ощутил себя пойманным с поличным серийным маньяком. Хряк из Пятихаток удвоил мне срок, подкинув еще пять суток за опоздание: с поезда я на часок заскочил домой.

Он не оставит меня заботой и после, в батальонном скиту. Накануне учений мне предстоит трое суток, по просьбе капитана Казакова, вычерчивать план местности. Утром, весь серый, я встану в строй – и прибывшего на смотр Ефименко затрясет: «Уберите вон отсюда это чадо!» – Осчастливленный нежданным сюрпризом, я без задних ног бухнусь в постель. Он – уже за глаза – разовьет дефиницию: «Это сволочь!» – «Так точно!» – присядет в книксене капитан, воздавая мне за мое усердие…