Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб

[7] Иру с Мишей я неожиданно встречу в Америке. Они приобретут шикарный дом в районе Лонг-Айленда; старшая их подрастет и упорхнет из гнезда – тогда на смену ей явится кроха-сестра. Увидев меня, Ира так и ахнет: «Ну ничего себе!» – подразумевая мою способность с годами не стареть. Это при том, что ее Иоффе окончательно лишится волосяного покрова и превратится в тучного, нелюдимого домоседа.

[8] Воспитательница жила в деревянной избе со взрослым сыном. Не хочется возводить напраслину, но, кажется, нас тогда с Павловским слегка подпоили – то ли сливовой, то ли еще какой наливкой. А, может быть, мне это сегодня лишь чудится? Далекое прошлое видится словно в тумане…

[9] Эвелина мне рассказывала, что Петра в свое время порывался совратить Андрей Черкизов, бывший личный секретарь Юлиана Семенова, ныне известный скандальный журналист. Племянника Черкизова, Вадима Чурсина, я затем повстречал в армии, служа в минской роте управления, и тот засвидетельствовал мне содомитские наклонности дяди, назвав их основной причиной разрыва своих с ним отношений.

[10] Артистизм этого начетчика исчерпывающе объяснялся его сексуальной ориентацией; жизнь он окончит трагически: его найдут мертвым в ограбленной квартире, после того как кто-то из случайных партнеров решит прикарманить собранные им в течение жизни театральные реликвии.

[11] Стоило автору написать эти строки (в Израиле, весной 2000 г.), как по российскому телевидению передали сногсшибательную новость: упомянутая телебашня вдруг запылала по неведомой причине; пока ее тушили пожарные расчеты, в груди моей не переставало тлеть странное чувство сопричастности.

[12] Летом 1997 г. литературный обозреватель «Русской мысли» прибудет в Санкт-Петербург, чтобы представиться родителям своей невесты, работавшей корректором в той же издании. К Ане Пустынцевой в Париж он уже никогда не вернется: его поместят на больничную койку, где он скончается к утру – по вине злостного непрофессионализма врачей. По чьей же конкретно вине он угодит на операционный стол – так и останется для всех загадкой. Бесспорно одно: браться за статью о деле Никитина – процессе, сфабрикованном органами безопасности, – браться попутно, да еще и без какого бы то ни было опыта в политической журналистике, ему ни в коем случае не следовало.

[13] По остроте дементьевского профиля я и прежде догадывался, что он – полукровка. Позднейшие же его телерепортажи из Израиля и вовсе не оставили сомнений.

[14] С годами гений аватюриста возмужает, Пелленягрэ заделается башлевым песенником; «Как упоительны в России вечера!» – этот шлягер я впервые услышу бат-ямовским вечером, когда, не чуя под собой ног, пришкандыбаю домой, с подносом набегавшись на суматошной хасидской свадьбе; следующий его шедевр – «За нами Путин и Сталинград!» – вызовет споры, когда я уже буду жить в Америке: кое-кто не поверит своим ушам, оптимистически уверяя, что «Витек просто стебается».

[15] И действительно, Машу я следующий раз встречу уже в Нью-Йорке, на конференции славистов, спустя ровно восемнадцать лет со дня нашего знакомства. Склонясь над спирально закрученной лестницей «Мариотт-отеля» и страдая от раздвоения личности, вызванного бурными отношениями сразу с двумя одинаково чуждыми мне женщинами, я буду всерьез раздумывать: прыгнуть или нет? Тут возникнет она – с иголочки одетая вечная аспирантка, успевшая поучиться в Сорбонне и Калифорнийском университете. Страшно удивится, узнав меня, но окажет мне дружескую поддержку, чем меня на время и успокоит. Когда же в толпе ее разыщет супруг-профессор, мы выпьем втроем по коктейлю в буфете, беззаботно ведя типично американский разговор ни о чем.

[16] Поразителен следующий факт: по окончании войны, возвращаясь из Польши, Арсений Александрович нелегально провез в протезе ноги небольшой томик Библии.

* На иврите «на» означает «пожалуйста».