Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб

– Ух ты! – подкузьмила она меня разок, когда я, раздухарясь, выплеснул при ней порцию мировой скорби.

Гражданским браком она жила с инженером Борей – молчаливым бородачом, периодически корчившимся от гастрита. Боря носил кожаный плащ, водил «Жигуль» и гордился знакомством со Смоктуновским. На меня он посматривал сочувственно: кто-кто, а уж он-то знал, где раки зимуют!

Гостей принимали на кухне. Записной деликатес – супчик из тертой свеклы – заправлялся сметанкой в обмен на непременный букетик фиалок.

– Ты забыл цветочки! – дулась на меня Машуня.

Ястребом слетав к метро, я заглаживал вину. И мы снова чавкали по-семейному, орудуя в восемь рук и стараясь избегать вербального контакта… Но вот в дверях вырастал силуэт опереточной барыни. Поперхнувшись, желудочник нервически вскакивал и размеренно бил челом. Балованная внучка, повизгивая, слизывала сыпавшуюся со старушенции пудру. Машина мать предавалась дочерним обязанностям, из полновластной хозяйки превращаясь в покорную жилицу.

Член Союза Писателей Мирра Ефимовна Михелевич владела поистине царской недвижимостью: две квартиры, две дачи, плюс муж, передвигавшийся с трудом, но всегда с угодливой улыбкой. В «Худлите» она монополизировала переводы с болгарского – одни только романы Павла Вежинова принесли ей целое состояние. Кооператив для дочери она тоже оформила на себя: мало ли что…

Меня она невзлюбила сразу – за отсутствие должного трепета: растиньяк из Нимфска вызывал у нее скрежет зубовный.

– Вы уже получше себя чувствуете? – отважился слюбезничать я, повстречав ее после длительной простуды.

– А ты надеялся, касатик, что я окочурюсь?!

– Ба, я тебя прошу! – пацифистски вмешалась Маша.

– О чем речь, не пойму? Ведь я его еще не укусила.

– Зато уже изготовилась, – елейно подыграла внучка: как говорится, яблоко от

яблони…

Оттаяв с мороза, старая мегера подсаживалась к нам вполне миролюбиво:

– Хотите добавки, Гриша?

– Нет, – выдавливал из себя я.

Маша поправляла:

– Не «нет», а «нет, спасибо».

Но бабаня не сдавалась:

– Интересно, чем вы там питаетесь у себя в общежитии?

– У нас имеется буфет с на редкость аппетитной буфетчицей.

Ответ мой пропущен мимо ушей.

– А спите на чем? Кровати хотя бы удобные?

– Эх, было бы с кем спать, а уж на чем – всегда найдется!

Пауза. Разговор о высоком призван замять возникшую неловкость.

– Стихи-то как, пишутся в последнее время? – опытная литераторша

прибегла к обходному маневру.

– Да не очень, знаете ли… – я тешил себя иллюзией, что остаюсь начеку.

– Хотите повидла? – резко выдвигалась вперед Мирра Ефимовна.

– Да, конечно, – растрянно мямлил я.

– Не «да, конечно», а «да, спасибо», – радостно добивала меня ее благовоспитанная внучка.

Беседа не клеилась. Бабушка прощалась. Оставалась Бабушкина. Мы шли в ее покои, где я исполнял долг – зажимая, как оглобли, подмышками тучные ляжки.

– Бедненький мой, ты так исстрадался! – жалостливо шептала лакомка. – О, если б я только могла впитать все твои боли в себя!..

И всякий раз честно пыталась это сделать. Не ее вина, что у нее редко получалось.

Она подарила мне белую кофту крупной вязки и томик Мандельштама – прихваченный мной в двухлетний бравый поход (и затем, по моем возвращении, неукоснительно затребованный ею обратно). Впрочем, кофту (прозванную «жидовской»: так отреагировала на мое появление в новом одеянии в доме у Кима одна нимфская актерствующая шмокодявка) вскоре пришлось вернуть: это я сделал по собственной инициативе – угадав в Машиных глазах немой укор.

Вечерами я плелся восвояси, ощущая себя выжатым, как лимон. Мстя за ее двоедушие, закатывал ей грубые сцены. Невинная жертва, провожая своего палача, бывало, ползла на коленях до самого лифта.

Сокурсники завидовали:

– Ишь, хапнул москвичку!

Криворожский сердцеед Доля угрюмо морщил лоб, сокрушаясь о провороненной им еще на родине зажиточной генеральской пышке. Серия новых ухаживаний не принесла желаемых результатов. Он поселился в одной комнате с урловатым детиной Федоровым – почвенником из Набережных Челнов, у которого явно были не все дома; сосед нежно называл его Артурчиком, но иногда между ними случались и отчаянные драки.

Другой ушлый провинциал, Моисеев, долго и тщетно охотился за Ксюшей Драгунской, чей папа был автором знаменитых «Денискиных рассказов». Игорь вешал нам лапшу про званые обеды в литфондовских домах, таскал нас на просмотры во ВГИК, где его рыженькая знакомая подвизалась на сценарном факультете… В итоге он расторгнул намечавшуюся сделку с совестью и, вспомнив о давней зазнобе, очертя голову выписал ее из Ростова-на-Дону.

Бабушкина, желая щегольнуть вельможным филантропизмом, предложила ему сыграть свадьбу у нее дома. Жених взял напрокат кримпленовый костюм и заявился под руку со своей припудренной норушкой. Мечта завзятого сноба сбылась в неожиданном ракурсе: теперь он и впрямь был допущен в самый бомонд – правда, в той же роли, какую основатель Санкт-Петербурга отвел когда-то своему помпезно брачующемуся шуту…

На свадьбе было людно. Золотая молодежь заискивающе льнула к будущим знаменитостям из пропахшей клопами общаги. В центре всей бутафории красовался я – любимая игрушка хозяйки.

– Счастье привалило! – осматривая Машины апартаменты, присвистнул Доля: ему вздумалось процитировать Шолом-Алейхема. – Наверное, теперь ты окончательно завяжешь с лирикой?..

Молодые чокнулись со старообрядческой чинностью. Грянуло зычное «горько», и Гименей, поеживаясь на антресолях, принял под свой бархатный балдахин счастливую пару без московской прописки.

Вволю попировав, мы организовали дансинг. Вереница здравиц неуклонно вела нас к той стадии раскрепощенности, когда у одной половины гостей ненавязчиво съезжает лифчик, а у другой – как бы невзначай разъезжается ширинка.

– Ой, а ты, оказывается, длинненький! – простодушно заигрывала со мной на кухне глазастая невеста.

Бедный Игорек! Как страстно желал он публиковаться в центральных журналах, обличая в своей юношеской повести хрипуна генерала и куря фимиам прошедшему огонь, воду и медные трубы герою-самородку, списанному с самого себя! Увы, мечтам его не суждено сбыться: еврейское крыло отторгнет вызывающего подозрения чужака, а крыло черносотенное так и не пригреет его по-настоящему. Лет через пяток ростовчаночка с чутким лисьим носиком, сообразив что к чему, ушмыгнет от неудачника в более комфортабельную планировку. Отираясь в издательстве «Столица», пропахшем смазными сапогами ксенофобии, он будет еще недовольно бурчать некоторое время, покуда не поймет, что излишняя образованность стала досадной помехой его профессиональному патриотизму, не говоря уж о том, что отсутствие толерантности навеки захлопнуло перед его носом двери приличных домов.