Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб

Но тогда, на первом курсе, я еще ни на йоту не тяготел к руссоизму. Не стремясь к возделыванию собственного сада, варварски обдирал венчик за венчиком, гадая о будущем по изнеженным лепесткам. Цветы, окружавшие меня, вяли и отворачивались – розы, маргаритки, ромашки…

Каждый раз по возвращении от Бабушкиной я выл в подушку, ропща на лукавые проделки змееволосых эринний. Гамзатовский племяш Наби Джаватханов, чье зычное горское романсеро я переводил для какого-то махачкалинского сборника, жизнеутверждающе барабанил в стенку, осуждая мою мерехлюндию.

На лекциях мы иногда садились с нею рядом. Однажды, просто так, смакуя прелесть фразеологического оборота, я несколько раз повторил:

– Я ведь гол как сокол. Гол как сокол.

– И глуп как сапог, – не отходя от кассы зарифмовала она

А затем, спохватившись, испуганно пролепептала:

– Прости, пожалуйста!..

«Ничего-ничего! – грозил я ей. – Наступит время, и ты будешь локти кусать!» – «Это когда ты, Гриша, станешь великим поэтом, да?» – что ни говори, а подкузмить она умела.

Обуреваемый тщеславием, я решил пробиться в журнал «Юность», разлетавшийся тогда по стране миллионым тиражом. Стихами там заведовал некто Натан Злотников – долговязый, плешивый, с осклизлой улыбочкой и медоточивым тенорком. Несмотря на свою влиятельность в кулуарах, этот жалкий Агасфер вынужден был постоянно оставаться начеку: сбоку его недреманно подсиживал толстокожий истукан Николай Новиков, второй человек в отделе поэзии, кропавший высокопарную серопись и при всяком удобном случае вставлявший палки в колеса шефу.

– Доб’ый день, Г’ишенька! – завидев меня, пичужничал ласковый Натанчик, улыбаясь как кукла Барби и неприлично подмигивая. – Коинька, это майчик от Яши Коз’овского. П’овей, пожа’уйста, может, нам чего подойдет.

Вальяжный помощник, слюнявя пальцы, насупленно пролистывал мою рукопись. Сколько он ни корчил из себя белую кость, камер-юнкерское выражение не давалось суконному рылу. И вся-то его ностальгия по дворянским собраниям объяснялась одной лишь тайной ненавистью к пирующим на обломках предыдущей империи «узурпаторам».

– Поймите, Григорий, – выдал он при нашей следующей встрече, – мы хотим вас открыть, а не просто опубликовать! Приносите новые вещи, мы в будущем непременно что-нибудь отберем.

В другой раз этот аристократствующий троглодит внушал:

– А известно ли вам, что стихи не кормят? В лучшем случае вам светит кресло литературного чиновника, – бьюсь об заклад, он опирался на собственный печальный опыт.

Вот уж правду говорят: в чужом глазу… Свои-то нетленки оба журнальных клопа – Натанчик и Коленька – тиражировали с воодушевлением неваляшек: ничуть не уповая на вселенский резонанс, довольствуясь скромными комсомольскими гонорарами. Какое им дело было до меня – незамаранного в их иезуитских интригах, понятия не имевшего о том, кому на кого положено стучать по четным, кому – по нечетным дням недели?!

Один только Витя Коркия, литконсультант на полставки, шепнул мне мельком в редакционном закутке:

– Я вижу поэта! Нетрудно догадаться, что ваши учителя – Тарковский и Чухонцев. Но учтите, совсем не обязательно повторять их крестный путь.

Ах, Виктор! К несчастью, все оказалось не так-то просто. Тому, кто воистину живет написанным, тернового венца не избежать. Одним его надевают на голову в издательствах, другим – на чужбине, третьим – в супружеской постели… Да что я тебе рассказываю! Ведь и с тобой – чей потенциал раз в десять превосходил их убогие возможности – эти кашалоты не больно-то цацкались: не случайно свою первую книжку ты выпустишь, когда тебе перевалит за сорок…

За глаза про Злотникова шутили:

Я пригласить хочу, Натанец,

Вас и только вас!..

Он состоял в особых отношениях с главредом Дементьевым, который иногда вихрем проносился по коридору: в голубеньком костюмчике, идеально выбритый, верткий как флюгер. Андрей Дмитриевич, ловкий эстрадный стихоплет, типичный московский марран[13], и был флюгером по призванию: черная «волга» что ни день моталась к подъезду ЦК ВЛКСМ. Злотникову терять было нечего: ему, с его говорящими именем и внешностью, никакая мимикрия все равно бы не помогла. Вот почему главный охотно разыгрывал лысую пешку в своих хитроумных комбинациях. Однажды, когда я, переминаясь с ноги на ногу, в очередной раз дожидался ответа, из дементьевского кабинета, где проходило заседание редколлегии, донесся пронзительный вопль Натанчика:

– Давайте наконец поп’обуем печатать п’осто хо’офую п’озу и п’осто хо’офые стихи!

А что? Отличная идея, Натан Маркович! К тому же – в духе времени. Давайте же, давайте попробуем! – Игнорируя все звонки и записочки от знакомых, сабантуи и междусобойчики, совписовские дрязги и аэропортовские сплетни…

Новикову позволяли зазря протирать штаны в с тонким расчетом: требовалось подславянить состав редакции – иначе комсомольские боссы могли разгневаться. Натанчик, футболивший меня всякий раз с новой формулировочкой, знал толк в литературном гешефте: за мною, расхристанным пустельгой, он изначально не учуял реального барыша. При этом каждый третий автор журнала был семит. Но рисковать задарма, помавая в воздухе алой тряпицей, не больно-то хотелось…

Ровно семь лет я протолкусь в камуфляжной очереди за бессмертием – наведываясь наобум, нерешительно топчась в сенях. Осмотрительный матадор однажды со мной разоткровенничается, вспомнив свой просчет с подборкой Леонида Губанова: дескать, беззащитного мальчика тогда воздели на рога рецензенты – на самом деле целившие в мафиозного публикатора. Тембр его при этом изменится, принимая более брутальный оттенок (еще бы: ведь Коленьки рядом не было!) К чему он проведет эту параллель? Догадка осенит меня позже. Ах, вот оно в чем дело! Ну, спасибо, Натан Маркович! Вы, стало быть, меня из милосердия мурыжили?..

В исповедь этого угря внезапно вклинится звонок дочери.

– К маминому п’иходу не забудь п’иб’аться в светелке! – пропоет он ей в ухо лубочную фразу.

Заместитель, годами точивший зуб на фармазона, однажды все же продемонстрирует свой оскал – когда тяжело больной Злотников сляжет в госпиталь. Это произойдет уже при Ельцине. Дементьева скинут, его пост займет Виктор Липатов, отец моего приятеля Артема. Когда новый главред, собирая с миру по нитке, попросит Новикова внести свою лепту – тот бесстыднейшим образом, совершенно по-жлобски, зажмет рупь на монпансье своему шефу, угодившему на сей раз в нешуточный переплет…

Месяцы летели. Я сыпал рифмами семо и овамо, что неряха перхотью. Володя Мисюк скалился, потешаясь над моей плодовитостью. Я сносил издевки молча, надеясь со временем выработать такой галоп, который бы позволял преодолевать любые барьеры. Одна беда: новых идей у меня было с гулькин нос – и, трепыхаясь на морозе короткоперой свиязью, я варежкой растирал свой посинелый клюв.