Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб

В клетках каждого каждого из нас – свой ген событийности, свой хромосомный набор попутных ветров и хриплых анафем: штрихами набрасывая фасад судьбы – учитывай изначальный состав кирпичиков!

Незадолго до эмиграции, обедая в Доме Литератора за одним столом с модным иронистом Иртеньевым, я кощунственно обмолвился о чернобыльском возмездии. Озлобленность дурной советчик в подборе точных эпитетов, и сегодня я сам себя поправлю: не возмездие – а промысел…

Напротив нас по-цыплячьи прихлебывал супчик отставной сатирик Варлен Стронгин – селадон, розовый от боковых проплешин. Меня изумлял эротизм перестарка, водившего к себе голенастых лимитчиц и браковавшего их за нечуткость к пятой графе. Одну такую, из Орла, пожившую у него с месяцок, он спровадил за нелестный отзыв о каком-то «жидочке», которого, к слову, и сам недолюбливал. Отец Варлена был расстрелян по делу о Еврейском комитете…

– Возмездие, утверждаете Вы? – рыкнул на меня Иртеньев, похмелье которого редко носило человеколюбивый характер. – Тогда почему же там столько наших накрыло?!

Я не нашелся что сказать. Ныне ответ созрел: демоны-ангелы истории в один прекрасный момент осознали, что иным способом картавых терапевтов не вынудишь покинуть привычный насест! Своевременный отлет спас и без того уж разреженную предыдущим геноцидом стаю от гнева, копившегося десятилетиями и вскоре выплеснувшегося в чеченских горах. И навязчивый бред ваххабитов о том, что войну на Северном Кавказе спровоцировал израильский Мосад, есть эхо негодования на ту вакансию врага, что была им уготована нашим предусмотрительным бегством.

Но всякому ли бесприютному провинциалу дано сотрясать столицу проповедью грядущего? Притчи прозорливца, лишенные нравственной завязи, вяли, не успев дохнуть ароматом. То же происходило и с моими попытками закрепиться в Москве. Шестнадцати лет, собираясь туда впервые, я слег от «свинки» – самой некошерной из хворей юности. Так небеса пытались напомнить мне о непреложности заповедей в сонме двуногих! Б-га я не знал, хотя в ранних вещах имя это мелькало как часть антуража. Страна порицала веру – семью захватила стремнина – ко дну же пошел я один.

Год спустя мне все же удалось добраться до своей Мекки. Остановился я у потешной глухой двоюродной бабки. Броня Абрамовна весь век долдонила с кафедры марксизм, стеллажи ее дома тянуло блевать от косноязычных томов Шестипалого. С райкомовским задором улизнув от Петлюры, она притаилась за русским мужем: уф! – кажись, пронесло… Погромы пережить не довелось, а вот мужа – увы. В кресле покойного, перед рябящим экраном, ныне восседал костлявый Штрайх с Молдаванки.

– Расскажите, пожалуйста, что вы сейчас в основном делаете? – липла телеведущая к записному герою-любовнику.

– Что, что – живет с женой! – опережая кинозвезду, ввинчивал реплику орденоносный вертухай.

– Изя, заткнись!!! – разъяренно шипела Броня, по губам догадавшаяся о произнесенной гадости.

Узнав, что я жажду литературной славы, Штрайх сосредоточенно наморщил лоб:

– В свое время я конвоировал писателя Льва Кассиля. Надо бы прозондировать: или еще жив курилка…

От протекции я деликатно отказался.

– Через почему? – недоумевал мой благодетель.

В пригородной Балашихе справлял затянувшийся медовый месяц мой минский знакомый Юра Эбер – страстный библиофил, эпигон Хлебникова. Старше лет на шесть, он был первым в моей жизни служителем Муз. Стройный, одически курчавый, Юра редко рассуждал про спондей с пиррихием – зато альковными побывальщинами потчевал щедро. Благодаря его энтузиазму я, девятиклассник, дебютировал с чтением виршей в подвале фехтовальщиков (предпосылка к будущему гамлетизму?..)

Я набрал номер – и он, бойкий баловень судьбы, охотно принял на себя роль чичероне, маршрутно упирая на лотки букинистов. Заночевать пригласил к себе. Филологиня Люда Самсонова, его избранница, была со мной не менее лучезарна. Мы до полуночи дулись в «Монопольку» – популярное тогда лото. Через пару дней Эбер позвонил, но меня не застал.

– Тебя разыскивал какой-то Эдер. Он что, турок? – Израиль Борисыч не говорил, а гаркал: ему ведь приходилось общаться с глухой.

– Будь осмотгителен с этой сионистской мгазью! – в экстремальных ситуациях у партийной клуши прорезался бдительный слух.

Коли уж я обмолвился о той нашей совместной читке, поведаю еще одну историю.

В клубе, увешанном рапирами, захламленном тренажерными причиндалами, собрались Юрины ровесники – богемствующие минские евреи (в их среду я был допущен примерно тогда же). Поочередно выходя на сцену, мы заливались жаворонками.

– С ума сошел – Константин Батюшков. / Повесился – Франсуа Вийон… / Батюшки! / Да это же он! – сжатым горлом выкликал выпускник института народного хозяйства.

– Тоскливо – хоть в окошко выкинься! / Печальный том – как изумруд. / В туманных переулках Диккенса / Мои мечтания умрут!.. – вторил ему ученик средней школы с техническим уклоном.

Под занавес из зала поступил вопрос:

– Ну, Эбер – понятно: светило отечественной статистики; а вот вы, юноша, чем намерены зарабатывать на хлеб?

Застигнутый врасплох, я разродился невнятицей: надеюсь, мол, узреть Поэзию принцессой мироздания… Социальный контраст сбил меня с панталыку: завтра – ужасался я – опять очутишься за партой, и в тебя полетят скомканные промокашки недорослей!..

– Видали парня? Тушите свет! – шушукался Юра. – Его надо подольше мариновать в собственном соку!

Анка Черткова с местного TV, внучка малахольного футуриста Крученых, приблизилась ко мне доверительно, с жалостью:

– Гришенька, ты, верно, и сам догадываешься, что твоя мечта неосуществима…

Выйдя на воздух, она обомлела:

– Вечер-то какой роскошный!

Майский пух щекотал ноздри. Купив полусухого, мы направились к Эберу. И тут наследница будетлянского «дыл бул щир» как заквохчет:

– Ой! Мальчики! Вон тот филер! Я его подметила еще в подвале. По виду – вылитый внештатник!

Нацепив на нос окуляры, утаиваемые из страха опростить свой надмирный имидж, я узнал отца, тенью следовавшего за нами.

– Зачем же стыдиться собственного папы? – с облегчением дулась Анка, дрожавшая за редакторское место.

Откуда ж было знать, что он вызовется охранять меня от совратителей…

Отец, и на этой стезе ты не преуспел! Там – в междуречье Оки и Волги, вдали от твоего пригляда – я пустился во все тяжкие: провозгласив, что художнику нипочем любые скрижали. С младых ногтей неподотчетный Незримому Оку, слезившемуся от моего лукового горя, я добровольным страстотерпцем затверживал аксиому расплаты. Лишь души, изначально осязавшие заоблачную слежку, избегли очистительного брожения в реторте греха!..