Роман Гари - Жизнь и смерть Эмиля Ажара

-- Не будет.

Я восхищаюсь душевной силой -- английское слово "fortitude" подошло бы больше, -- с которой мой двоюродный племянник согласился прослыть "чокнутым".

Единственные подлинные детали -- это те, которые касаются наших общих родственников: я имею в виду моего дядю по матери Илью Осиповича Овчинского, приходящегося Полю дедом. Этот кусок был написан в 1959 году и должен был войти в "Обещание на рассвете". Я тогда сообщил об этом матери Поля, моей двоюродной сестре, но ее задело, что я пишу о ее отце в юмористическом тоне. Я и сам сознавал, что предавать огласке некоторые обстоятельства было в тот момент невозможно. Поэтому я отложил эти страницы в сторону и включил их в "генеалогическое древо" в "Псевдо". Я получил сведения о лечении психических заболеваний у доктора Бертанья, точно так же как во время работы над "Светом женщины" меня просвещал относительно афазии доктор Дюкарн из Сальпетриер.

Только когда "Голубчик" был уже закончен, я принял решение опубликовать его под псевдонимом без ведома издателя. Я чувствовал, что писательская известность, вся система мер и весов, по которой оценивались мои книги, "лицо, которое мне сделали", несовместимы с самим духом этого романа.

Я уже дважды пытался вырваться, скрывшись под псевдонимами: Фоско Синибальди для "Человека с голубем" -- было продано пятьсот экземпляров, и Шатан Бога для книги "Головы Стефании", которую начали покупать только тогда, когда я признался в авторстве.

Итак, я знал, что "Голубчик", первый роман неизвестного писателя, будет продаваться плохо, но инкогнито было для меня важнее. Поэтому я не стал посвящать в свой план издателя. Рукопись была прислана из Бразилии стараниями моего друга Пьера Мишо. С автором, неким молодым скитальцем, он якобы познакомился в Рио: тот был не в ладах с правосудием, и путь во Францию ему был заказан.

Рецензия читательского комитета в издательстве Галлимара оказалась посредственной. Только страстная настойчивость первой рецензентки, которая читала роман до передачи его августейшему комитету, убедила в конце концов издателя, решившего отказаться от публикации, все-таки порекомендовать книгу издательству "Меркюр де Франс". Энтузиазм Мишеля Курно довершил дело.

Пьер Мишо, не имея возможности сослаться на чей-то весомый "авторитет", вынужден был согласиться на сокращения. Выбросили по нескольку фраз там и тут, одну главу целиком в середине и одну в конце. Эта последняя "экологическая" глава была для меня важной. Но, должен признать, что ее "положительный" аспект, ее "программность" -- там, где герой, превратившись в питона, оказывается на трибуне экологического митинга, -- действительно выбивалась из общего тона книги. Поэтому я хочу, чтобы "Голубчик" продолжал выходить в том виде, в каком он впервые был представлен публике. "Экологическую" главу можно опубликовать отдельно, если мое творчество еще будет кому-нибудь интересно.

Книга вышла. Я не ждал ничего. Единственное, чего мне хотелось, это иногда иметь возможность погладить переплет. Людям нужны друзья.

Что же до парижской критики...

Многие и без меня говорили о "терроре в литературе", о круговой поруке, о клане "своих", о петухах и кукушках, о возвращении долгов или сведении счетов... На самом деле все это относится не к критике как таковой, а к тому, что называется "парижизмом". Вне Парижа нет ничего похожего на это мелкое стремление к всемогуществу. Давайте в который раз помечтаем здесь о децентрализации. В Соединенных Штатах не Нью-Йорк, а критики всех больших и малых городов страны решают участь книги. Во Франции властвует далее не сам Париж, а парижизм.

Однажды я удостоился в некоем еженедельнике целой полосы похвал -- речь шла о моем романе "Европа". Через год у меня выходят "Заклинатели". Желчный разнос на всю страницу той же "критикессы" в том же еженедельнике. Ладно. Через пару недель, самое позднее через месяц, я встречаю эту даму на обеде у мадам Симоны Галлимар. Она выглядит смущенной.

-- Вас, наверно, удивила моя суровость по отношению к "Заклинателям"?

-- М-м...

-- Я дала такой прекрасный отзыв о "Европе", а вы меня даже не поблагодарили...

Красиво, не правда ли?

Вполне понятно, что после подобных случаев и

еще множества других мне стало противно печатать

ся. Моей мечтой, которую я так и не смог никогда

осуществить по материальным причинам, было пи

сать в свое удовольствие и ничего никогда не публиковать при жизни.

Я был у себя в Симарроне, когда мне позвонила Джин Сиберг и сказала, что "Голубчик" восторженно принят критикой и "Нувель Обсерватер" даже указывает на Рэймона Кено или Арагона как на вероятных авторов, ибо "это может принадлежать перу только большого писателя". Вскоре я узнал из газет, что Эмиль Ажар -- это не кто иной, как Хамиль-Раджа, ливанский террорист. Что он подпольный хирург, делающий нелегальные аборты, молодой уголовник, а то и сам Мишель Курно собственной персоной. Что книга -- плод "коллективного" творчества. Я говорил с одной женщиной, у которой была любовная связь с Ажаром. По ее словам, он великолепен в постели. Надеюсь, я не слишком ее разочаровал.

Мне пришлось обратиться к адвокату Жизель Алими, чтобы внести изменения в договор Ажара с "Меркюр де Франс". Договор был составлен на пять романов, и, хотя я подписал его вымышленным именем, он тем не менее обязывал меня, как Ромена Гари, выполнять эти условия. Я выбрал мэтра Жизель Алими, потому что ее адвокатская деятельность во время войны в Алжире говорила в пользу невесть как возникшего, но очень меня устраивавшего мифа о ливанском террористе Хамиль-Радже.

В первый раз мое имя было произнесено только год спустя, когда уже вышла "Жизнь впереди", с появлением на сцене фигуры Павловича, признанием его авторства журналом "Пуэн" и открытием нашего родства.

Теперь надо сделать попытку объясниться всерьез. Мне надоело быть только самим собой. Мне на доел образ Ромена Гари, который мне навязали раз и навсегда тридцать лет назад, когда "Европейское воспитание" принесло неожиданную славу молодому летчику и Сартр написал в "Тан модерн": "Надо подождать несколько

лет, прежде чем окончательно признать "Европейское воспитание" лучшим романом о Сопротивлении..." Тридцать лет! "Мне сделали лицо". Возможно, я сам бессознательно пошел на это. Так казалось проще: образ был готов, оставалось только в него войти. Это избавляло меня от необходимости раскрываться перед публикой. Главное, я снова затосковал по молодости, по первой книге, по новому началу. Начать все заново, еще раз все пережить, стать другим -- это всегда было величайшим искушением моей жизни. Я читал на обороте обложек своих книг: "...несколько насыщенных человеческих жизней в одной... летчик, дипломат, писатель..." Ничего, ноль, былинки на ветру и вкус бесконечности на губах. На каждую из моих официальных, если можно так выразиться, репертуарных жизней приходилось по две, по три, а то и больше тайных, никому неведомых, но уж такой я закоренелый искатель приключений, что не смог найти полного удовлетворения ни в одной из них. Правда заключается в том, что во мне глубоко засело самое древнее протеистическое искушение человека -- стремление к многоликости. Неутолимая жажда жизни во всех ее возможных формах и вариантах, жажда, которую каждое новое испытанное ощущение лишь разжигает еще сильней. Мои внутренние побуждения были всегда противоречивы и увлекали меня одновременно в разные стороны. Спасли меня -я имею в виду мое психическое равновесие, -- пожалуй, только сексуальность и литература, чудесная возможность все новых и новых воплощений. Сам для себя я постоянно был другим. И когда я обретал некую константу: сына, любовь, собаку Санди, то моя привязанность к этим незыблемым опорам доходила до страсти.