Эрнст Гофман - Приключение в ночь под Новый год (другой перевод)

- Не звякай так ужасно чайными ложечками, Минхен! - воскликнул советник юстиции, плавным жестом руки указал на дверь в соседнюю комнату и сладостным "Eh bien!"* пригласил дам подойти поближе к инструменту. Юлия тоже встала и не спеша двинулась вслед за всеми. Она показалась мне совсем чужой, стала вроде бы выше ростом, утратила былую девичью угловатость и превратилась, как говорится, в писаную красавицу. Ее белое, особого покроя, в глубоких складках платье с пышными рукавами, обнажающими руки по локоть, с большим декольте, едва прикрывавшим ее грудь, плечи и шею, ее волосы, разделенные спереди на пробор и хитроумно заплетенные в высокую прическу сзади, - все это придавало ее облику нечто старомодное, словно дева с полотна Мириса{266}, - и тем не менее я был уверен, что где-то встречал это существо, в которое ныне превратилась Юлия. Она стянула перчатки, обнаружив на запястьях искусной работы браслеты, которых как раз и не хватало, чтобы окончательно оживить в померкшей памяти нежный образ, обретший в этот же миг всю полноту красок. Прежде чем переступить порог двери в музыкальную гостиную, Юлия обернулась, и мне почудилось, что ее ангельское, исполненное девического очарования личико искажено саркастической гримасой; ужасное, страшное чувство сотрясло меня, словно судорога прошла по всем моим нервам.

______________

* Нуте-с! (фр.)

- О, он играет божественно! - пролепетала с придыханием возбудившаяся от сладкого чая барышня, чья рука почему-то повисла на моей, и оказалось, что я веду ее, точнее, она меня, в соседнюю комнату. Бергер, видно, весь отдался во власть того урагана, что бушевал в его груди; словно огромные волны, разбивающиеся о скалы, громыхали его могучие аккорды, и они, как ни странно, были благодатны для моего слуха... Юлия оказалась рядом со мной и прошептала так нежно и ласково, как никогда раньше:

- Мне хотелось бы, чтоб это ты сидел за роялем и тихо пел об утраченной радости и надежде.

Дьявольское наваждение исчезло, и в слове "Юлия" я хотел было выразить всю ту божественную гармонию, которая заполнила мою душу, но толпа вошедших вслед за нами гостей разъединила нас. Мне стало казаться, что Юлия специально избегает меня, и все же мне удавалось то коснуться ее платья, то ощутить легкое дуновение ее дыхания, и тысячью разноцветных бликов расцвечивалась моя память о той прошедшей весне. Тем временем Бергер покончил с бурей, небо посветлело, и, подобные золотистым утренним облакам, одна приятная мелодия проплывала за другой и исчезала в пианиссимо. Виртуоз был награжден вполне заслуженными восторженными аплодисментами, все общество пришло в движение, и я неожиданно снова оказался рядом с Юлией. Страсть моя все больше разгоралась, меня охватило необоримое желание удержать ее, обнять в безумном порыве любовной муки, но между нами вдруг возникло проклятое лицо излишне усердного слуги, который протянул нам большой поднос, выкрикнув: "Не угодно ли?.." Посреди стаканов с дымящимся пуншем стоял изящный хрустальный бокал, видимо с тем же напитком. Как он оказался среди обычных стаканов, знает лишь тот, с кем я постепенно начинал знакомиться; как Клеменс в "Октавиане"{267}, он выделывает ногами вензеля и невообразимо обожает красные одежки и красные перья. Вот именно этот тонко граненный и сверкающий бокал Юлия взяла с подноса и протянула мне.

- Ты с той же охотой, что и прежде, принимаешь вино из моих рук?

- Юлия... о Юлия... - только и смог выдохнуть я.

Когда я брал бокал, ненароком я коснулся ее нежных пальцев, и словно электрический ток пробежал по всем моим жилам - я отпивал из бокала глоток за глотком, и мне казалось, что маленькие голубые огоньки, вспыхивая, лижут его граненый край и мои губы. Я допил все до последней капли и, сам не зная как, оказался на кушетке в кабинете, освещенном алебастровой лампой, а Юлия сидела рядом со мной и глядела на меня с детской кротостью, как в былые времена. Бергер снова сел за рояль, он заиграл andante из волшебной моцартовской C-dur'ной симфонии, и на лебединых крыльях божественных звуков поднялись во мне вся любовь и радость солнечных вершин моей жизни... Да, это была Юлия - Юлия, прекрасная и нежная как ангел, - наш обычный разговор, сетования, полные любовного томления, скорее обмен взглядами, нежели словами, ее рука покоилась в моих руках.

- Я больше никогда тебя не покину. Твоя любовь - это искра, которая разгорается во мне, озаряя путь к искусству и поэзии, без тебя, без твоей любви все вокруг мертво и бесплодно; но разве ты не затем пришел, чтобы остаться со мной навсегда?

В этот момент в кабинет заглянул неуклюжий человечек на ломких паучьих ножках, с лягушачьими навыкате глазами и воскликнул с повизгиванием и придурковатым подхохатыванием:

- Куда это, черт побери, запропастилась моя супруга?

Юлия встала и отчужденно произнесла:

- Не вернуться ли нам к обществу? Мой муж меня ищет... Вы были весьма забавны, дорогой, в таком же ударе, как бывали прежде, вот только не увлекайтесь вином...

Тут коротышка схватил ее за руку, и она с улыбкой последовала за ним в зал.

- Ты для меня навеки потеряна! - воскликнул я.

- Конечно, ты - пас, дорогой! - проскрипел некий отпетый плут, сидящий за ломберным столом. Скорее - прочь отсюда! Я помчался в бурную ночь...

2. ОБЩЕСТВО В ПОГРЕБКЕ

Быть может, прогуливаться по Унтер-ден-Линден - занятие из приятных, однако же не в новогоднюю ночь, когда лютует мороз и завывает метель. В этом я убедился, хоть и весь пылал, меня в конце концов до костей пробрал холод ведь я выскочил на улицу без шапки и без пальто. Я промчался по Оперному мосту, мимо Замка, свернул, перебежал на другой берег по Шлюзовому мосту, миновал Монетный двор и оказался на Егерштрассе, как раз у торгового заведения Тирманна. Там за окнами горело много ярких огней, и я было уже хотел войти туда, потому что закоченел и мечтал выпить чего-нибудь горячительного; как раз в этот момент оттуда вывалилось на улицу целое общество в развеселом настроении. Перебивая друг друга, они восхищались превосходными устрицами и добрым эйльфером{269}.

- И все же прав был тот господин, - воскликнул один из гостей, статный офицер-улан, как я разглядел при свете фонаря, - да-да, он был сто раз прав, когда в прошлом году в Майнце бранил на чем свет стоит тех негодяев, которые не спешили поделиться эйльфером тысяча семьсот девяносто четвертого года{269}.

Все хохотали от души. Я невольно прошел несколько шагов дальше и остановился перед дверью погребка, в окне которого светилась одинокая лампа. Разве шекспировский Генрих{269} не почувствовал себя как-то раз столь измученным и смиренным, что им овладело только одно-единственное желание выпить легкого пива? Вот и со мной произошло то же самое. Моя глотка истосковалась по бутылке английского пива. Я стремительно вбежал в погребок.