Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Лишь пепел видел он, взор опуская вниз,

Вверху ж - в зарубках весь - был надкаминный фриз:

За молоко, за эль, за стирку двух рубашек...

А на камине - пять разбитых чашек.

Поэт не лавром был увенчан - колпаком,

Который, впрочем, днем служил ему чулком...

Последняя строка, видимо, настолько его восхитила, что он не в силах был далее продолжать.

- Нет, вы только послушайте, господа, - воскликнул он, - как это написано! Спальня у Рабле {8} в сравнении с этим - сущий вздор!

Который, впрочем, днем служил ему чулком...

Сколько музыки, смысла, правды и натуральности в каких-нибудь двенадцати слогах.

Он был слишком поглощен восхвалением собственной персоны, чтобы заметить, как остальные кивали друг другу, перемигивались, пожимали плечами, едва сдерживали смех, всем своим видом выражая презрение. Когда же он начал спрашивать их мнение, то услышал одни похвалы. Тот клялся, что поэма неподражаема, другой уверял, что она чертовски хороша, а третий в восторге кричал: "Carissimo!" {Дражайший, любимейший (итал.) {9}.}. Наконец, обратясь к председателю клуба, поэт сказал:

- Позвольте, господин Крив, узнать ваше мнение?

- Мое, - ответил тот, выхватывая рукопись из рук сочинителя, - Да захлебнуться мне этим стаканом вина, если я когда-нибудь слышал что-либо равное этому! Я уверен, - продолжал он, сворачивая рукопись и засовывая ее в карман автора, - что вас ждет великая слава, когда поэма выйдет в свет, а потому, с вашего разрешения, я положу ее к вам в карман. Мы не станем злоупотреблять вашей добротой и не заставим вас читать дальше; ex ungue Herculem {По когтям узнаю Геркулеса (лат.) {10}.}, благодарствуем и на этом, благодарствуем.

Автор предпринял две-три попытки вновь извлечь свою рукопись, но всякий раз председатель успевал схватить его за руку, пока, наконец, стихотворец не принужден был уступить, сесть на место и удовольствоваться похвалами, за которые он заплатил.

Когда эта буря стихов и пылких похвал утихла, один из присутствующих не замедлил переменить предмет беседы, выразив удивление, что есть еще такие болваны, которые отваживаются в наше время заниматься поэзией, в то время как и за прозу-то платят гроши.

- Поверите ли, господа, - продолжал он, - только за последнюю неделю я сочинил шестнадцать молитв, двенадцать непристойных историй и три проповеди, и все по шесть пенсов за штуку; но, что самое удивительное, издатель остался в убытке. В прежние времена я за такие проповеди получил бы приход, а ныне,, увы, у нас не осталось ни благочестия, ни вкуса, ни юмора. Положительно, если в этом году дела не изменятся к лучшему и нынешнее правительство не совершит каких-нибудь глупостей, которые дадут нам повод поносить его, то я вернусь к прежнему своему ремеслу и вместо того, чтобы давать работу печатному станку, вновь сам за него встану.

Весь клуб единодушно присоединился к его сетованиям, сойдясь на том, что худших времен еще не бывало. А какой-то господин добавил, что знать, не в пример прежнему, не желает теперь подписываться на новые сочинения.

- Ума не приложу, почему так получается! - говорил он. - Ходишь за ними по пятам, и, тем не менее, за целую неделю изловишь не более одного подписчика. Дома великих мира сего стали неприступны, как пограничная крепость в полночь. Если дверь в каком-нибудь богатом доме и приотворена, брешь эту непременно охраняет дюжий привратник или лакей. Вчера, например, я подкарауливал с подписным листом милорда Спесивли, креола, я все утро сторожил его у дверей, и в ту самую минуту, как он садился в карету, сунул ему в руку подписной лист, сложенный на манер письма. И что же вы думаете! Едва взглянув на надпись и не разобрав, кто ему пишет, он тут же передал письмо своему камердинеру, сей достойный муж обошелся с моим листом не лучше своего господина и отдал привратнику, а тот нахмурился и, смерив меня взглядом с головы до ног, вернул его мне нераспечатанным.

- К дьяволу всю эту знать! - воскликнул низенький человек с очень своеобразным выговором. - Они обходятся со мной гнуснейшим образом. Вы, конечно, знаете, господа, что недавно из дальних странствий вернулся некий герцог. Я, разумеется, тотчас принялся за дело и сочинил звучный панегирик в стихах в таком высоком штиле, что, казалось мне, он и из мыши исторг бы молоко. Я расписал, как все королевство приветствует возвращение его светлости в родные края; не забыл, натурально, упомянуть и о невозместимой утрате, которую понесли с его отъездом изящные искусства Италии и Франции. Я ожидал, что получу по меньшей мере банковский билет. И вот, завернув стихи в фольгу, я отдал последние полкроны ливрейному лакею, наказав вручить стихи герцогу. Письмо мое было благополучно доставлено его светлости, и после четырех часов ожидания, в течение которых я испытывал поистине адские муки, лакей возвратился с пакетом вчетверо толще моего. Представьте себе мой восторг при виде такого ответа. Я тотчас схватил его дрожащими руками и какое-то время держал нераспечатанным, стараясь угадать, какие в нем таятся сокровища. Когда же я, наконец, открыл его, то, клянусь спасением души, господа, обнаружил, что его светлость изволили прислать мне не банковский билет, а... шесть стихотворений, намного длинней моего, преподнесенные ему по тому же случаю.

- Да что и говорить! - воскликнул другой член клуба, до тех пор не проронивший ни слова. - Эти вельможи созданы на погибель нашему брату сочинителю не менее, чем судебные приставы! Я расскажу вам сейчас, господа, историю столь же правдивую, как и то, что трубка моя сделана из глины. В ту пору, когда я только-только разрешился первой своей книгой, я задолжал портному за костюм. В этом, как вы сами понимаете, нет ничего необычного, такое может случиться с каждым. Так вот, задолжал я эти деньги, а портной, прослышав, что книга моя принята хорошо, прислал за деньгами, требуя, чтобы я тут же уплатил ему весь долг. Но хотя тогда я был богат славой, ибо моя книга распространялась по городу как лесной пожар, денег у меня не было. И вот, не имея возможности расплатиться с ним, я почел за благо неотлучно сидеть в своей комнате, предпочитая домашнюю тюрьму, выбранную мной самим, той тюрьме, которую изберет для меня портной. Чего только ни предпринимали судебные приставы, на какие только уловки они ни пускались, чтобы выманить меня из моей крепости. То сообщали через посыльного, будто некий господин желает поговорить со мной в соседнем трактире, то приходили якобы со срочным письмом от моей тетки, проживающей в провинции, то сообщали, будто мой лучший друг находится при смерти и хочет со мной проститься, но все было тщетно: я был глух, бесчувствен, тверд, как скала, и непреклонен, приставам так и не удалось тронуть моего каменного сердца, и я успешно сохранял свою свободу, ни на миг не выходя из комнаты.