Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Прощай!

Письмо XXXIII

[О характере китайских сочинений. Осмеяние печатающихся в здешних

журналах восточных повестей и пр.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Я возмущен, дорогой Фум Хоум, возмущен до глубины души! Нет больше мочи выносить самонадеянность этих островитян: подумай только - они вздумали обучать меня обычаям Китая! Они вбили себе в голову, что каждый, кто приезжает оттуда, непременно должен изъясняться иносказаниями, клясться Аллахом, поносить вино, а также говорить, писать и держаться подобно турку или персу. Для них наши утонченные нравы и варварская невоздержанность наших восточных соседей - одно и то же. Куда бы я ни пошел, всюду вызываю либо смущение" либо удивление: один не признает во мне китайца, потому что я больше напоминаю человека, нежели чудище, другие приходят в изумление, убедившись, что и люди, родившиеся в пяти тысячах миль от Англии, наделены здравым смыслом.

- Как странно! - говорят они. - Этот человек получил образование так далеко от Лондона и тем не менее рассуждает вполне здраво! Родиться не в Англии и все-таки обладать здравым смыслом! Невероятно! Не иначе, как это переодетый англичанин {1}. Да и в его внешности нет ничего варварского, ничего любопытного.

Вчера я был приглашен к одной знатной даме, которая, очевидно, черпает свои скудные познания о восточных обычаях из печатающейся чуть ли не ежедневно чепухи, объявляемой восточными повестями или истинными сведениями о Востоке. Приняла она меня очень любезно, но все же была озадачена тем, что я явился без опиума и табакерки. Для остальных гостей были расставлены стулья, для меня же положили на пол подушку. Напрасно уверял я хозяйку, что китайцы сидят на стульях {2}, так же, как европейцы, - она были слишком большим знатоком хорошего тона, чтобы обойтись со мной как с заурядным гостем.

Едва, согласно ее желанию, я уселся на полу, как она приказала лакею повязать мне салфетку под подбородком. Разумеется, я хотел этому воспрепятствовать, утверждая, что у китайцев это не принято, но тут против меня ополчилось все собравшееся общество, которое, как оказалось, представляло собой клуб знатоков китайских обычаев, и мне подвязали салфетку.

Однако я не мог сердиться на людей, чьи ошибки проистекали от избытка вежливости, и устроился поудобнее на подушке, полагая, что они, наконец, успокоятся, но не тут-то было. Не успели подать обед, как хозяйка осведомилась, что мне подать - медвежьи когти или ломтик птичьего гнезда {3}. Я о таких яствах и не слыхивал и, естественно, предпочел есть кушанья, мне известные, и попросил кусочек ростбифа, который стоял на буфете. Моя просьба вызвала всеобщее замешательство. Китаец ест говядину! Быть того не может! Ведь в говядине нет ничего китайского! Будь это китайский фазан, тогда другое дело.

- Сударь, - обратилась ко мне хозяйка, - мне кажется, я имею некоторое основание считать себя сведущей в китайской кухне. Знайте же: китайцы говядины никогда не едят {4}, так что позвольте предложить вам плов. Лучше вам не приготовят и в Пекине. Рис сварен с шафраном и всеми необходимыми пряностями.

Не успел я приняться за еду, как присутствующие начали ахать и охать и все общество вновь пришло в смущение оттого, что я обходился без палочек. Некий серьезный господин, которого я принял за сочинителя, произнес весьма ученую (так по крайней мере думали окружающие) речь о том, как ими пользуются в Китае. Он вел долгий диспут с самим собой о возникновении такого обычая и ни разу не подумал, что разумнее было бы попросту спросить об этом меня. Молчание же мое он истолковал как признание его правоты, и, решив еще больше блеснуть ученостью, принялся рассказывать о наших городах, горах и животных с такой уверенностью, будто сам был родом из Куамси, но при этом оказывался так далеко от истины, будто свалился с луны. Он стал доказывать, что я вовсе не похож на китайца, что у меня скулы недостаточно выдаются и лоб слишком узок, словом, он и меня почти убедил, что я самозванец, а об остальных и говорить нечего.

Я пытался изобличить его невежество, но тут все в один голос объявили, что в моей речи нет ничего восточного.

- Этот господин, - сказала дама, слывущая весьма начитанной особой, говорит совсем как мы. Фразы у него простые, да и рассуждает он довольно здраво. А истинный восточный стиль ищет не здравого смысла, но великолепия и возвышенности. Ах, как прекрасна история великого путешественника Абульфаура {5}! Чего там только нет - и джинны, и колдуны, и птицы Рухх {6}, и мешки с золотом, и великаны, и волшебницы, и все так величественно, таинственно, красиво и непонятно...

- Я написал немало восточных повестей, - прервал ее сочинитель, - и самый взыскательный критик не посмеет сказать, что я где-нибудь отступил от истинной манеры. Подбородок красавицы я сравниваю со снегом на вершине Бомека {7}, а меч воина - с тучами, что скрывают лик небес. Упоминая о богатствах, я непременно сравниваю их с несметными стадами, пасущимися на цветущих склонах Теффлиса, а, говоря о бедности, всегда уподобляю ее туманам, окутывающим склоны горы Баку. И все персонажи говорят у меня друг другу "ты"; там у меня есть и падучие звезды, и горные обвалы, не говоря уже о малютках гуриях, которые весьма украшают описание. Вот послушайте, как я обычно начинаю мои повести: "Ибн-бен-боло, сын Бана, родился на мглистых вершинах Бендерабасси. Борода его была белее перьев, одевающих грудь пингвина, глаза его были точно очи голубок, омытые утренней росой; его волосы, ниспадавшие, словно ветви ивы, льющей слезы над прозрачным ручьем, были столь прекрасны, что, казалось, купались в собственном блеске, а ноги его были, как ноги дикого оленя, бегущего к горным вершинам". Вот что значит писать в истинно восточном вкусе! А когда автор восточной повести тщится придать каждой строке какой-то смысл, творение его сразу теряет красоту и звучность. Восточная повесть должна быть звучной, возвышенной, подобной музыке и бессмысленной.

Я не мог сдержать улыбки, слушая, как этот уроженец Англии пытается наставлять меня в искусстве восточной речи. После того как он несколько раз с торжествующим видом огляделся, ища одобрения, я осмелился спросить, случалось ли ему путешествовать по Востоку. Он ответил, что нет. Я спросил тогда, понимает ли он по-китайски или по-арабски, на что последовал тот же ответ.

- Как же вы беретесь, сударь, будучи незнакомы с подлинными восточными сочинениями, судить о восточном стиле? - сказал я. - Поверьте слову настоящего китайца, к тому же хорошо знакомого с арабскими писателями: все то, что вам ежедневно преподносят как подражание восточным сочинениям, не имеет с ними ничего общего ни мыслями, ни языком. Сравнениями на Востоке пользуются весьма редко, а метафоры и подавно не в ходу; в Китае же словесности и вовсе несвойственно все, о чем вы рассуждали; в ней преобладают сочинения, написанные в спокойной и неторопливой манере. Писатели этой страны более всего заботятся о том, чтобы поучать читателя, а не развлекать, и обращаются скорее к его разуму, нежели к воображению. В отличие от многих европейских сочинителей, которые не страшатся отнимать у читателя слишком много времени, они обычно подразумевают более, чем выражают.