Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Однако, друг мой, поверь, что даже Китай неприметно теряет былое величие: его судьи стали более корыстны, а купцы более склонны к обману, нежели в прошлом, и даже искусства и науки приходят в упадок. Вспомни резьбу, которая украшает наши древние мосты, и статуи, придающие очарование самой природе! Во всей империи нет теперь художника, способного создать нечто равное. Наш фарфор, которым некогда славился Китай, стал хуже, и ныне даже европейцы нас в этом обгоняют. Было время, когда Китай служил прибежищем для чужеземцев и всем оказывал гостеприимство: и тем, кто любовался его величием, и тем, кто споспешествовал его процветанию. Ныне империя не допускает в своих пределах распространения полезных чужеземных новшеств, а жители ее чинят друг другу препятствия во всем, что могло бы содействовать благосостоянию страны.

Что же причиной упадка государства, столь мало страдавшего от внешних перемен? Чем объяснить то, что Китайская империя, могущественная, как никогда, почти не знакомая с вражескими нашествиями {1} и даже перенявшая полезные европейские новинки, столь неудержимо возвращается к варварству?

Этот упадок не зависит от чьей-то злой воли, а есть следствие естественного хода вещей. В течение двух-трех тысячелетий Природа через надлежащие промежутки времени производит на свет великие умы с усилием, подобным тому, которое влечет за собой смену времен года. Эти умы появляются внезапно, живут отпущенный им век, просвещают мир, затем умирают, как осыпавшийся колос, и человечество вновь постепенно погружается в прежнее невежество. А мы, простые смертные, озираемся по сторонам, дивимся упадку, пытаясь постигнуть его тайные причины, относим их за счет небрежения талантами, меж тем как на самом деле это вызвано оскудением творческой мощи. Нас поражает застой в науках и искусстве, и нам неведомо, что плодоносная осень миновала и утомленная Природа копит силы для новых свершений {2}.

Бывали времена, когда появлялись люди очень высокого роста, в другие те или иные животные плодились в небывалых количествах; бывали времена изобилия и времена необъяснимого голода. И если Природа проявляет себя столь различно в своих видимых творениях, то несомненно она должна быть столь же разнообразной, создавая умы. И если один век она поражает силой и ростом Милона Кротонского {3} или Максимина {4}, то другой - благословляет мудростью Платона или добродетельностью Антонина {5}.

Посему упадок любой нации следует объяснить не случайностью, но естественным ходом вещей. В эпохи невежества! тоже рождались люди выдающихся дарований, но их мудрость не могла облагородить нравы их варварского века. Мир как будто погружен в глубокий сон, но вот раздается призывный клич Природы, и, покорное этому зову, человечество вдруг пробуждается, торжествуют науки, и сияние одного гения растворяется в блеске целого созвездья.

А потому века просвещения наступают всюду одновременно. Когда в Китае начал рассеиваться мрак варварства, западный мир также вступил в эпоху цивилизации. Когда у нас был Яо {6}, там был Сезострис {7}. В последующие века Конфуций и Пифагор были почти что современниками {8}, а затем в Греции, как и в Китае, появляется целая плеяда философов. Новый период варварства начинается примерно в одно время и там, и тут. Но вот в 1400 году христианской эры пришел к власти император Юнлэ {9} и начал возрождать образованность на Востоке, и тогда же в Италии Медичи {10} лелеяли младенческий гений новой цивилизации. Вот так, в одну эпоху просвещение царит во всем мире, чтобы затем смениться варварством, и он то озарен светом знаний, то окутан мраком невежества.

Так было, и так, вероятно, будет всегда. В Китае, как я уже ранее заметил, просвещенность начинает идти на убыль, и если бы можно было нелицеприятно оценить нынешнюю образованность Европы, то, наверно, стали бы явными признаки упадка. Мы обнаружили бы, что европейцы нравственному совершенствованию предпочитают занятия математикой и метафизические тонкости, мы обнаружили бы, что ученость понемногу перестает заботиться о пользе и теряет связь с жизненными нуждами. И лишь те получают право зваться учеными мужами, кто знает много более того, что может быть на самом деле полезно или- занимательно. Мы обнаружили бы, что каждое смелое начинание подавляется осторожностью, а вдохновение сочинителя охлаждается робкой боязнью кого-нибудь задеть, и мы обнаружили бы, что лишь немногие храбрецы не страшатся осуждения и ради великих открытий готовы на все. Провидение подарило человечеству почти четыреста лет процветания наук и искусств. Не погружает ли оно нас теперь в прежнее невежество, оставляя нам только любовь к мудрости, но лишая ее благих плодов?

Прощай.

Письмо LXIV

[Знатные господа предпочитают счастью побрякушки и церемонии, однако

жалкое их тщеславие обществу на пользу.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Европейские государи вознаграждают подданных за примерную службу двумя ярдами голубой ленты, которую положено носить через плечо. Удостоенные такого знака отличия зовутся кавалерами ордена, а во главе его всегда стоит сам король. Подобный способ вознаграждения за важные услуги экономен, и короли могут почитать себя счастливыми, что их подданные довольствуются столь пустячными наградами. Случится вельможе потерять в сражении ногу, король жалует ему два ярда ленты, и он уже вознагражден за свое увечье. Случится посланнику ради поддержания чести своей страны за границей истратить все свое состояние, король жалует ему два ярда ленты, которые считаются равными фамильному поместью. Одним словом, пока у европейского монарха есть хотя бы один ярд голубой или зеленой ленты, он может быть спокоен - недостатка в государственных деятелях, генералах и солдатах у него не будет.

Меня безмерно восхищают эти королевства, где владельцы обширных родовых поместий готовы подвергнуться тяжким невзгодам и лишениям ради пустых отличий. Человек, обладающий достаточным богатством, испытывает, вступая на поприще честолюбия, множество неудобств, и вместе с тем его новое положение не приносит ему таких благ, которые были бы ему недоступны прежде. До того, как стать придворным, он хорошо ел, пил и крепко спал, пожалуй, даже крепче, нежели после того, как облекся властью. Он мог бы окружить себя льстецами и оставаясь частным лицом, а угождать излюбленным своим прихотям куда удобнее у себя дома, вдали от посторонних глаз и не опасаясь ничьего осуждения.

Какую же пользу приносит увеличение и без того достаточного богатства? Да никакой. Если бы вельможа мог, увеличивая свои богатства, одновременно увеличивать и свою способность ими наслаждаться, вот тогда это преимущество приносило бы осязаемые плоды.