Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Но если, друг мой, горе тут мало кого заботит, траур зато имеет огромную важность. Когда в Китае умирает император, все расходы, связанные с торжественным похоронным обрядом, берет на себя казна. Здесь же, когда умирает правитель, мандарины ретиво отдают распоряжение о трауре 5, но я что-то не видал, чтобы они собирались платить за него. Случись двору прислать мне серый простой сюртук или черный кафтан без карманов, я охотно подчинился бы их приказу и носил бы и то и другое. Но, клянусь головой Конфуция! Носить черную одежду да еще вдобавок самому покупать ее - как тут можно сохранить спокойствие духа! Как! Мне приказывают носить траурную одежду, не узнав прежде, могу ли я ее купить! О Фум, сын Фо, среди каких людей я нахожусь! В этой стране не надеть черного платья - значит признаться в нищете. Здесь те, у кого скорбный вид, не могут купить траурную одежду, а те, кто может, не желают делать скорбного вида!

Прощай!

Письмо XCVII

[Любая литературная тема уже исчерпана.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Местные издатели привыкли выпускать вслед за пришедшейся по вкусу книгой еще несколько, написанных в том же духе, полагая, что их непременно раскупят и станут читать из свойственного людям стремления всесторонне знакомиться с любезным им предметом. Поэтому первая книга более пробуждает любопытство, нежели удовлетворяет его. Но стоит ему однажды пробудиться, как от самых незначительных усилий оно быстро возрастает. Достоинств первой книги достаточно, чтобы озарить ее светом последующие попытки, и пока эта тема не будет исчерпана, заняться другой невозможно. И вот бездарная поделка, выпущенная вслед за всем понравившейся книгой, помогает отвлечь разум от того, что доставляло ему удовольствие, и ее можно уподобить баннику, который суют в жерло выстрелившей пушки, чтобы приготовить ее к новому выстрелу.

Однако стремление исчерпать определенную тему или литературную манеру до дна делает затем на какое-то время невозможным новое обращение к ней. Пресытившийся читатель отвернется от такой книги, точно у него приступ литературной тошноты, и хотя титульный лист читается охотнее всего, у такого читателя не хватит терпения одолеть даже его.

Признаться, я сам таков. Теперь я стал совершенно равнодушен к некоторым темам и манерам сочинительства. Нравились ли мне такие книги первоначально, судить не берусь, но сейчас я отвергаю новую книгу, ознакомясь лишь с ее названием в объявлении, и не испытываю ни малейшего желания заглянуть дальше первой страницы, даже если на второй автор обещает представить собственную физиономию, искусно выгравированную на меди.

В чтении я теперь сущий гурман. Простая говядина или обыкновенная баранина мне не по вкусу. Я предпочитаю китайские деликатесы из медвежьих когтей и птичьих гнезд и соус, остро приправленный асафетидой или благоухающий чесноком. Вот почему существуют сотни весьма мудрых, ученых, нравственных и написанных с самыми лучшими намерениями книг, которые меня нисколько не привлекают. Так, клянусь жизнью, у меня не хватало мужества одолеть более двух страниц "Размышлений о боге и природе", "Размышлений о провидении" или "Размышлений о милосердии" или каких-нибудь иных размышлений. Я не способен мыслить о мыслях каждый божий день. Не манят меня и опыты, посвященные разнообразнейшим предметам, будь они трижды занимательны, а что касается погребальных или даже благодарственных проповедей, то первые не вызывают у меня слез, а вторые не доставляют радости.

Однако реже всего я заглядываю дальше титульного листа, когда держу в руках книгу изящных стихов. Честно говоря, я читаю книги в надежде почерпнуть в них что-нибудь новое, но те стихи, которые пишут нынче, не говорят читателю ничего. Он находит в книге красивые, искусно зарифмованные слова, гладкие рифмы и решительно никакого содержания. Вереница пышных образов проходит перед его воображением точно смутные видения во сне, но его любознательность, разум и все чувства крепко спят. Jucunda et idonea vitae {Или стремится поэт к наслажденью или же к пользе (лат.). {1}}; того искрометного остроумия, что, увлекая фантазию, наставляет и сердце, здесь нет и в помине. Читатель, который вздумает обратиться к нынешним хваленым сочинениям такого рода, должен отказаться от здравого смысла и довольствоваться длиннейшим" составными эпитетами и созерцать картины потому лишь, что они выписаны с дотошной тщательностью.

Если мы попытаемся разобраться в своих ощущениях, то убедимся, что эти вымученные пустяки доставляют нам мало радости и что наше одобрение более всего походит на заразу, которую мы подхватили у других и которую сами в свой черед распространяем, нежели выражает то, что мы на самом деле чувствуем. Бывают предметы, никчемность которых очевидна, и тем не менее все, будто сговорившись, убеждают друг друга, что предметы эти достойны всяческого одобрения. Такое лицемерие особенно в ходу в литературе, когда вслух осуждают то, чем с восторгом наслаждаются наедине с самим собой, и на людях одобряют то, что дома вызывало лишь отвращение. Дело в том, что, высказывая свои суждения на людях, мы заботимся не о том, чтобы воздать должное автору, а о том, чтобы поразить других своей проницательностью.

Впрочем, пусть подобные сочинения, успевшие стяжать себе славу, пользуются ею на здоровье. Я не собираюсь ее умалять, поскольку никогда не был столь влиятелен, чтобы ей споспешествовать. Боюсь, однако, что в будущем я отважусь прочитать у иных стихотворений лишь названия. К их числу, прежде всего, относятся всевозможные оды по случаю зимы, лета или осени. Словом, все те оды, эподы {2} и монодии {3}, которые будут почитаться слишком классическими и утонченными, чтобы их можно было читать, и совершенно недоступные человеческому разуму. Пасторали тоже очень недурны, если иметь к ним вкус, но по мне, Тирсис - самый несносный малый из всех, с кем мне случалось беседовать, что до Коридона {4}, то его общество меня совсем не влечет. Элегии и послания приятны лишь адресатам; что же до эпических поэм, то стоит мне прочитать первые две страницы, как я уже знаю, что за ними последует.

Однако нынешние трагедии поучительны и полны нравственных уроков, и было бы грешно не одобрить столь благие намерения. Из них я, к примеру, почерпнул следующие великие истины: предугадать грядущее невозможно, злодея ждет неумолимое возмездие, а любовь - сладостное утешение человеческой души. Я уразумел, что не следует противиться воле небес, ибо когда противишься воле небес, то воля небес наталкивается на сопротивление, и усвоил пропасть других мыслей, столь же новых, тонких и поразительных. Посему я не пропущу ни одной новой трагедии на театре, ибо размышления такого рода вполне сносны, когда к ним добавляется барабанный бой, рев труб, гром, молнии и свист рабочих, меняющих декорации.