Богумил Грабал - Ноябрьский ураган (фрагменты)

.. и наши немцы изменились, они уже не были такими благожелательными, а стали, наоборот, гордыми, и они давали нам понять, что Гитлер для них бог, а столица уже не Прага, а Берлин... Тогда мы съездили туда в последний раз, и все это, как вы знаете, закончилось катастрофой: наступил Мюнхен, Судеты достались рейху, а в марте рейх подчинил себе и остальную Чехословакию, а потом настала та осень, двадцать восьмое октября, закрытие высших учебных заведений, смерть Яна Оплетала и расстрел двенадцати студентов семнадцатого ноября... а я работал в канцелярии господина нотариуса и был свидетелем того, как после покушения на наместника Гейдриха казнили моих сограждан, патриотов и коммунистов... После этого я, Апреленка, стал дежурным на железнодорожной станции Костомлаты близ Нимбурка, и там я опять по чистой случайности избежал смерти, когда партизаны разобрали недалеко от моей станции рельсы, а в это время ехал поезд с эсэсовцами, и меня посадили заложником на паровоз, я до сих пор чувствую на спине стволы эсэсовских пистолетов, и только начальник поезда, поглядев мне в глаза, все понял... остановил поезд, повел подбородком -- и я слез по лесенке паровоза и пешком вернулся на станцию, и хотя уже стояла весна, от того, что со мной приключилось, я был wetterkrank... А за три месяца до того, как мне помнится, партизаны взорвали рядом с моей станцией поезд с боеприпасами, состав из открытых платформ, я же стоял на перроне и наблюдал за этим, а потом ощутил ударную волну, все пятнадцать вагонов взлетели на воздух, образовав едва ли не атомное облако... А потом были эсэсовцы в моей конторе и расследование с револьверами на столе возле телеграфного аппарата, но немцы меня не расстреляли, они еще на следующий день приехали за мной, но затем отпустили, мне по обыкновению повезло, только от всего этого я опять был wetterkrank...

И вот сегодня вновь семнадцатое ноября, и по Праге движется шествие студентов со свечами, начавшееся от Института патологии на Альбертове, откуда пятьдесят лет назад отправилась похоронная процессия с телом Яна Оплетала... Сегодня семнадцатое ноября, уже семь часов вечера, я брожу с негритенком Кассиусом Клеем, моим котенком, на руках, белый забор, белый штакетник, который красила еще моя жена, белые планки освещают мне дорогу, я вышагиваю туда-сюда, а над Керском все еще стоит северное сияние, нежно-розовое и при этом зловещее марево на небосклоне, посреди которого в морозном воздухе сверкают звезды... я думаю об этой студенческой процессии со свечами, о разрешенном шествии, направляющемся с Альбертова к могиле Карела Гинека Махи на вышеградском Славине... Однако северное сияние нагоняет на меня страх, и я, Апреленка, боюсь, что все произойдет не совсем так, потому что вдоль Карловой площади стоит тяжелая техника МВД, а в близлежащих улицах уже наготове машины -- этакие клетки для перевозки арестантов или людей, каких отлавливали во время последних пражских демонстраций... в северном сиянии, в этом нежно-розовом зловещем мареве блещут звезды... и я опять wetterkrank, и даже черный котенок Кассиус дрожит у меня на руках...

Дорогая Апреленка, я как раз вспомнил, что маленького Франца Кафку с Целетной улицы, а позже -- из дома "Минута" водила через Староместскую площадь и далее по Тынскому переулку на Масную, где была немецкая школа, горбатая служанка, она даже вела его за руку... теперь я понимаю, почему маленький Кафка боялся... тогда, в тысяча восемьсот девяносто втором году, в Праге и особенно в Старом Месте ссорились и дрались чехи с немцами, так что австрийское правительство даже объявило чрезвычайное положение... а в девяносто седьмом эти стычки между чехами и немцами коснулись и евреев... Антисемитизм разгорелся с новой силой, и для евреев это вылилось в "декабрьский ураган"... Представители средних слоев еврейства, Апреленка, как пишет Теодор Герцль, передвигались по Старому Месту так, чтобы избежать проявлений национализма... как члены некоей подпольной организации... как встречающиеся в море корабли... поэтому не только они, но и Франц Кафка был от всего этого wetterkrank... все это предопределило и суть скорбного вдохновения писателя Франца Кафки, приведя его к "Процессу" и к разного рода заметкам в тетрадках в одну восьмую листа, в каких школьники, в том числе еще и я, делали словарики... В такой вот тетрадке в осьмушку листа Кафка записал: "Как-то раз нас посетил незнакомый человек, они с отцом закрылись в комнате, я с матерью сидел на кухне... затем вошел отец, бледный и взволнованный, он хотел пить, а когда напился, вернулся в комнату к тому чужому господину... придя же потом опять в кухню, он, весь дрожа, сказал, что должен уйти с этим человеком неизвестно куда... я говорю, папа, я пойду с вами... а отец торопливо оделся и сказал, что пойдет один, чужой господин его проводит, но идти он должен один... и вот они вышли, спустились по лестнице, и я видел, как сгорбившийся отец удаляется от меня по улице и сворачивает на площадь..." Я пересказал Вам эту запись из "Тетрадей в одну восьмую листа" своими словами, потому что саму тетрадку я тем временем потерял... точнее сказать, все вместе взятое называется "Восемь тетрадей в одну восьмую листа"... И это было как раз то самое, и напрасно пан доктор Кафка абонировал кабину в публичной купальне и упражнялся в плавании, напрасно арендовал лодку, чтобы укрепить нервную систему, напрасно ходил в Помологический институт в Трое окапывать деревья и напрасно ездил, сколько мог, по европейским курортам, будучи глубоко несчастлив от всего того, что его окружало; напрасно также он был четырежды помолвлен, дважды с Фелицией Бауэр, один раз с Миленой Есенской и наконец с Дорой Димант, которая способствовала его смерти, когда в Шенборнском дворце у него началось кровохарканье, и хотя туберкулез в открытой форме помогал ему писать, он медленно, но верно переместился из своего Замка в санаторий Кирлинг, где и умер...

...

Итак, в тот день семнадцатого ноября я стоял и смотрел в Керске на синее ночное небо, вышла луна, меня венчали звезды, над лесом, над соседским садом светилось мое любимое созвездие, созвездие Ориона, а над головой сиял Возничий... и я набрался смелости, пошел в дом и включил телевизор, наше телевидение, последние новости, и наконец дождался... Там показывали шествие студентов, предводительствуемых самим Василом Могоритой, они неторопливо шагали со свечами по разрешенному маршруту от Института патологии, откуда пятьдесят лет назад несли гроб с телом Яна Оплетала, но нынешнее шествие направлялось на Славин, и там, возле памятной доски поэта Карела Гинека Махи, сам Васил Могорита с еще несколькими студентами поставил свечу... и наше телевидение все это снимало, а потом было показано возвращение разрешенного студенческого шествия, и навстречу этим хорошим студентам шла еще большая демонстрация тоже студентов, но только "подстрекателей", как сказал комментатор, и вот два этих шествия объединились, и плохие переубедили хороших, и потом они все вместе направились по Плавецкой улице в центр города... Все это я, Апреленка, слышал и видел, и мне было приятно, ведь в конце-то концов, говорил я себе, я в первый раз видел репортаж не только о хороших, но и о плохих, и комментатор говорил без надрыва, не повышал голос, не поучал... И я отправился спать с чувством, что наконец-то в Праге происходит нечто значительное, причем с согласия городского национального комитета...

Читать дальше