Валентина Немова - Лишний вес

Смеркалось. Но и в сумерках можно было разглядеть, что вокруг нас леса, хвойные, хмурые, суровые. Несмотря на то, что встреча удалась, настроение у меня было невеселое. У Ненашева тоже. Мне не хотелось возвращаться домой. Мужу моему все еще не дали обещанную как молодому специалисту отдельную квартиру. И мы по-прежнему жили в коммуналке на шесть хозяев, бок о бок с водниками из плавсостава, которые в это время возвращались из плавания и чуть ли не каждый вечер устраивали на общей кухне пьянки, и все настойчивее требовали, чтобы и мы, я и Михаил, принимали участие в этих развлечениях, нередко заканчивающихся дракой. Жить в таких условиях с маленьким ребенком становилось все опаснее…

У Ненашева были свои причины для печали.

В его жизни началась полоса невезения. В каком-то из своих публичных выступлений он скептически отозвался о кумире молодежи — Павке Корчагине, герое известного романа, заявив, что время Корчагиных уже ушло. Что тут началось! Пресса (я имею в виду местную молодежную газету) набросилась на Ивана Семеновича. Те, кто еще вчера, захлебываясь, восхищался им, стали его клеймить. Выражая протест против этой травли, Ненашев покинул областной центр. Переехал он с семьей в какой-то маленький городок на Волге. Пригласил туда Ивана Семеновича один из его друзей, молодой, моложе Ненашева, но уже известный в стране, известный и популярный писатель, и взял попавшего в беду прозаика под свою защиту.

Тут надо заметить: мы с мужем уехали из областного центра раньше Ненашева. Мы перебрались назад, в Магнитогорск, поселились у моих родителей. Три года спустя Михаилу все же дали отдельную квартиру в областном центре. Но когда мы вернулись в этот город, Иван Семенович с Дарьей Дмитриевной там не жили уже.

Но я забежала вперед. Вернусь назад, к тем мгновениям, когда мы стояли с Ненашевым на мосту и беседовали о том, что нас обоих касалось. Стараясь подбодрить приунывшего писателя, я сказала:

— Как хорошо вы пишете, Иван Семенович! Когда я читаю Ваши рассказы, меня охватывает чувство неуверенности в себе…

Он не отреагировал на этот комплимент. Тогда я, задавшись целью выяснить, считает или нет он меня талантливой (очень хотелось мне, чтобы он по-дружески развеял мои сомнения), попросила его:

— Скажите, Иван Семенович, как по-вашему, смогу я добиться чего-то в смысле творчества?

Его ответ был совсем не таким, какой я надеялась услышать:

— Бабка надвое сказала. Может, добьешься, а может, и нет. — сердито отрезал он.

Я надолго замолчала, погрузившись в воспоминания, и пытаясь понять, почему Ненашев, всегда так бережно, по-братски относившийся ко мне, вдруг сорвался с привычного тона и нагрубил.

К этому времени я уже знала, от чего зависит, добьется или нет женщина успеха в той сфере деятельности, где главенствуют мужчины. Объяснил мне это однажды никто иной, как Чижовкин, который в течение всех семи лет, пока я занималась под его руководством в литобъединении, домогался меня. И тогда, когда я была незамужней девятнадцатилетней девчонкой, и когда стала старше и вышла замуж. Такой тихоня, такой, на первый взгляд, порядочный, такой, по его же словам, влюбленный в свою жену-красавицу…

Здесь, чувствую, надо сделать отступление. Когда я училась в седьмом классе, преподаватель литературы отнес в редакцию городской газеты одно мое сочинение на свободную тему, которое понравилось ему. Его напечатали. По совету этого же учителя, я стала вести личный дневник. Описывала все, что видела, пересказывала все, что слышала. У нас дома постоянно велись разговоры на политические темы. Мама была из бедной семьи, отец из богатой, из очень богатой. Когда приходил его отец, мой дед, несправедливо раскулаченный во время коллективизации, собиралось застолье, начинали вспоминать старое, обсуждать новое — "савоськину" власть. Я тоже садилась к столу, но не пировала вместе со взрослыми, конечно. Я брала ручку или карандаш, толстую тетрадь и протоколировала все высказывания моих ближайших родственников. Эти "протоколы" и легли в основу моей драмы "Семья". Фактически она и была самой первой моей работой. А рассказ "По имени-отчеству" второй. Трудилась я над своей пьесой в студенческие годы. Набравшись смелости, показала ее, когда решила, что она готова, преподавательнице литературы. Ева Лазаревна Лазовская, прочитав мое сочинение, одобрила его. И вот что сказала: "У вас есть талант. Вам надо идти "на" литературный институт". Она так и выразилась: "на литературный институт". Однако первым читателем, вернее читательницей "Семьи" была не Лазовская, а моя старшая сестра, которая как и я, училась в пединституте и на том же факультете. Все, что я писала, сотни раз переделывая написанное, она прочитывала — без моего разрешения, украдкой. Когда я уличила ее в этом и стала упрекать, она заявила мне:

— Зря ты скрываешь ото всех, чем увлекаешься. Такие дела в одиночку не делаются. — И добавила, стукнув кулаком по столу. — Хватит вариться в собственном соку! Я решила познакомить тебя с настоящим писателем. Он уже печатается. Это муж одной моей приятельницы. — И повела меня к Чижовкиным.

Описывать обстановку в их квартире я не стану. Мне в тот вечер было не до того, чтобы ее рассматривать. Денис Антонович, прочитав мою работу, подивился, что такая молодая девушка (мне тогда было девятнадцать лет) думает о таких серьезных вещах. Назвал меня "мыслящим человеком". Но действия моей главной героини, которая рьяно защищала социализм и клеймила "пережитки прошлого", относя к ним и деда своего, и отца, не одобрил. Он дал мне понять, что в стране творится такое, о чем не пишут в газетах и не говорят по радио, что я не знаю, а мой отец и дед знают. И что я, споря с ними, неправа. Это был намек на культ личности Сталина. Но вождь в то время был еще жив, и Чижовкин, побаиваясь, как бы не пришлось ему ответить за "антисоветскую пропаганду", выражался очень осторожно. Однако я все поняла. Слушать его было очень интересно. Таких образованных, как он, людей, не приходилось мне раньше встречать.

А дальше отрывок из романа "Изъято при обыске".

Вчера была у Чижовкиных. Тут же, при мне Денис Антонович прочитал мою пьесу, потом говорил долго. Никогда в жизни ни с кем я так не разговаривала, вернее, никто со мной так не говорил. Вот умница! Куда нашим пединститутским лекторам до него! Они не в состоянии сказать больше, чем сами вычитают из книг! Я словно на пять лет повзрослела. И на многие вещи изменила свой взгляд, сразу же, не возражая ему, так как он ответил на мучившие меня в последние годы вопросы…

Если главного героя в своей пьесе делала я отрицательным, жертвой капитализма, теперь должна буду подавать его как положительного. Его противоречия, оказывается, есть противоречия современной действительности. Мою главную героиню, которая казалась мне безупречной, он назвал фанатичной и сказал, что она должна измениться. Имея благие намерения, она, мол, совсем не умеет себя вести. По его мнению, когда происходит революция, когда идет ломка старого, такие люди нужны. Но сейчас время другое, время переделки. В такие периоды нужна кропотливая работа с людьми. Очень жаль, подчеркнул писатель, что все это до него никто не удосужился мне разъяснить. Выходит: школа и вуз не столько научили меня уму-разуму, сколько оболванили, если я, такая грамотная, не разобралась в родном отце, прожив с ним под одной крышей девятнадцать лет.