Н Ляшко - Минучая смерть

И, если хочешь понимать, она уже товарищ…

— Как? Как ты сказал? Она уже товарищ? Да?

Фома поймал Федю за рукав и потащил к столу:

— Значит, она знает о типографии? Ты сказал ей?

— Нет, погоди, она ничего не знает…

— Лжешь, не изворачивайся.

— Ничего не говорил я ей, вот честное слово.

— Чертям на забаву снеси свои честные слова, я не верю им. Но теперь я понимаю, в чем дело: это она сболтнула где-нибудь о типографии, ее болтовня дошла до жандармов. Да молчи ты, стыдись: ты не ее, а себя выгораживаешь. Или правде в глаза боишься глядеть? Уходи…

Феде чудилось, что коридор усыпан ледяными гвоздями, и он, босой, голый, идет по ним. У выходной двери он спохватился, заспешил назад и через порог шепнул:

— Фома, я правду сказал: она не знает, помни это.

Фома стоял у окна и не отозвался. Во дворе, под непроглядным небом, Федя потер висок и остановился: а что, собственно, сказал ему Фома? Оскорбил, унизил - и только? Для этого звал? В мозгу шевельнулась мысль: «Если типография провалена, значит, в ней был обыск, так почему же Саша сказала ему, будто чулочницы куда-то уехали?

И стирка эта… Почему сегодня стирка? Может быть…»

Не додумав, Федя взбежал по ступенькам, дернул дверь и ринулся в комнату:

— Ты зачем звал меня?

— Чтобы сказать и порвать с тобою, — не шевелясь, отозвался Фома. — Ты теперь свободен, иди, целуйся, солодей, пока не прокиснешь…

В Феде все опустилось, обмякло, и он глухо проговорил:

— Не лайся, давай лучше вместе выбираться из беды.

Фома лбом провел по оконному стеклу и обернулся:

— А из чего, чорт побери, выбираться? Надо было раньше думать. Что, ты хочешь знать, что случилось? Сделай такое одолжение…

Фома со стулом подлетел к Феде и зашептал ему в лицо:

— Ты только сейчас заволновался? Раньше не мог подумать, до чего может довести твое слюнтяйство? За типографией следят посменно, ни на минуту не отходят от нее. Наши люди уже ушли оттуда, но оборудование, которое мы с тобой сделали, там, оно уложено в корзины, связано, а вынести его нельзя. Ясно?

Грудь Феди приподнялась, и в ней, как дети, увидевшие через окно возвращающуюся мать, загудели голоса:

«А-а, только-то! Это можно поправить!»

Он ощутил в руках непомерную силу и вспыхнул:

— А я вынесу. Фома, да не сердись. Фома, ну разве я хотел провала? Или ты не знаешь меня? Да тут, если понять, что было со мною, так… Погоди, заперто там? А куда перенести? Ну, я сам найду место… Давай ключ…

Фома увидел в его глазах слезы облегчения, вырвал руку и ядовито спросил:

— Ты что-о-о? Хочешь итти туда? А знаешь, чем это пахнет, если тебя схватят? Года четыре вот так будешь глядеть…

Фома сложил крест-накрест пальцы, поднес их к глазам и в щелочку глянул на Федю.

— Ясно? И девица твоя тю-тю-у, растает, яко воск от лица огня. Или думаешь, она будет ждать тебя из тюрьмы?

Шалишь, чадо! Я уверен, она практичнее тебя, невзирая на свою смазливость.

— Не трогай ты ее, — взмолился Федя, — и не запугивай меня. Давай ключ…

Решимость Феди взволновала Фому, но он боялся, что она вот-вот сникнет, и тянул:

— Не горячись, я обидеть ее не хотел. Допускаю, что она ни в чем не виновата, но ты - свинья. О чем ты думал?

Не мог догадаться, что мне не к лицу состоять при тебе в няньках? И не глупи. Или хочешь обязательно провалиться? Это можно сделать и в другом городе, если тебя женушка не засадит в курятник счастья. Да погоди…

Я, наконец, как старший, призываю тебя к дисциплине.

Ты не пойдешь туда.

— Пойду - и все сделаю. Ты забываешь, что там сзади пустырь.

— Не забываю я этого, но ты пойми: там четыре корзины, вес их тебе известен.

— Знаю, давай ключ, или я сломаю дверь и провалюсь.

Фома прикрыл глаза, поскреб подбородок, подумал:

«А, пожалуй, это самое верное… мои планы никуда не годятся», — и махнул рукою.

— Ладно, но взвесь, обдумай. Нужно пять человек.

Слышишь? Заучивай этот адрес, там у ворот будет ждать женщина. Передашь поклон ей от меня, а она назовет тебя по имени. Знаешь, где это? Ключ над дверью за карнизом. Но я повторяю: подумай, чтоб не вышло глупости.

Если раздумаешь, обязательно сообщи мне, слышишь?

В полутьме под ноги подбегали тротуарные столбикп, и Федя сошел на мостовую. Камни кракали под ним, из луж брызгало месивом, из домишек подмигивали огоньки.

Он размахивал руками и, обдумав все, пробормотал:

— Врете, я сделаю!

В город он вернулся с четырьмя товарищами. Как и он, они были в коротких ватных рабочих пиджаках, в, кепках, понурые, одинаковые, и шли за ним гуськом. С моста он увидел у пивной человека с зонтиком, прикусил губу и пошагал по колдобинам набережной. Свет и мостовая оборвались. Человек с зонтиком постоял у последнего фонаря и неохотно двинулся в темноту. «Дурак ты с зонтиком, а не сыщик», про себя сказал Федя, сворачивая к домам, и пропустил товарищей в лохматый остов полусгоревшего сарая:

— Тссс…

Ноги сыщика расползались. Он дышал хрипло, не смел кашлянуть и часто перекидывал с руки на руку зонтик. Поровнявшись с сараем, он остановился, перевел дыхание и побрел дальше. Всплески грязи под его ногами утонули в шелесте мелкого дождя. «Поищи там», — усмехнулся Федя, дергая крайнего товарища, и остальные ощупью двинулись за ними к огородам. Они увязали в жирной земле, на канавах брались за руки. Федя с пустыря глазами нашел дом Саши и кивнул темноте в окнах типографии: «Не приходили еще». В руке его засерел аккуратный булыжник, и он подал его Луке Коростелеву:

— На, подкрадься с пустыря вон к тому дому, притаись и жди. Если подъедут или подойдут жандармы, бей булыжником в крайнее окно и убегай. Подкрадывайся тихо, в переулке шпики. Если попадешься, притворись пьяным и валяй дурака. Бери вот…

Федя вложил в руку Лука недопитую отцом сотку водки:

— Хлебни, чтоб разило от тебя, и помни: всех твоих слов, если влопаешься, два: пьян был, как попал на пустырь, не помню.

Коростелев ожегся водкой, шепнул:

— С глотка не опьянеешь, — и двинулся в темноту.

Остальных товарищей Федя повел к забору:

— Если услышите, что жандармы пришли, не ждите долго и не вздумайте выручать меня. Ну…

Двое подсадили его. Он исчез за забором, настороженно прокрался по мокрой листве во двор, вспомнил весну и, в ответ на тогдашние слова Фомы, подумал: «Хорошо, что пса нет, с псом ничего не вышло бы». Он воровато ощупал, заперты ли ворота и калитки, съежился при мысли, что на стук может выйти старуха, и щелкнул пальцем в коридорное окошко.

— Кто там?

Голос Саши отдался в нем ликованием.

— Это я, Саш, отопри, — выдохнул он.

— Что ты?

— Тихо, тссс…

Федя прикрыл за собою дверь и полами пиджака обвернул мокрую, в пятнах мыла, пахнущую бельевым паром Сашу. Его шопот развевал возле ее уха волосы и обжигал удивлением: «Вот кто чулочницы! Вот где печатались листки!» Дыхание и шопот Феди пьянили и лихорадили Сашу.