Н Ляшко - Минучая смерть

— Что мне надо делать? — встал Федя. — Я, не виновный ни в чем, должен назвать себя виновным? Этого хочет Свечина? Пусть хочет, это ее дело. Я не виноват и виноватым себя не признаю, лоб разбейте, не признаю!

Гулять Казакова и Федю водили за баню, на дворик-мышеловку. Вверху - небо, с боков - окна острожной церкви, кромки крыши и две бурых калитки. Под взглядом надзирателя они ногами гранили запорошенные первым снегом камни и обменивались словами о погоде, о небе, о долетавших с воли звуках. Не успевали они выдохнуть промозглую муть секретки, надзиратель вынимал огромные часы «За отличную стрельбу», — глядел на них и кричал:

— Кончай прогулку!

Они замедляли шаги, со света слепли в сырой полутьме лестницы, признавали, что снег, действительно, пахнет, пахнет удивительно, и двадцать три часа и сорок минут ждали новой прогулки. И каждый раз, собираясь на нее, играли словами:

— На прогулочку-у.

— На издевочку-у.

Федя изучил привычки Казакова, его лицо, шутки, а Казаков знал уже все обороты его экономной, сложившейся в грохоте котлов, отрывистой речи. В тени оставалось лишь то, что привело каждого из них в секретку. Это они прятали, — об этом каждый мог судить лишь по вскользь брошенным словам другого.

Книг им не давали: нельзя - секретники. Но одна книга — «Новый завет» в красном тисненном переплете была: тюрьму обходила тощая княгиня и подарила каждому арестанту по французской булке и в каждой камере оставила по «Новому завету». Булку Казаков бросил назад в корзину, а «Новый завет» взял:

— Подаяния не берем, а за это благодарим.

Княгиня навела на него лорнет:

— А вы, вы верующий?

— Хуже того.

— То есть как хуже? Что вы говорите?

Тучный начальник тюрьмы забеспокоился и шепнул княгине:

— Это политические, ваше сиятельство, я вам говорил, что с ними…

— Ах, да, это те, двое, мерси, мерси…

Княгиня ушла, не сказав секретникам слов утешения.

Казаков и Федя читали «Новый завет» порознь и вместе, и оба лукавили при этом. Казаков называл «Новый завет» глубоким, мудрым, полным величайшего значения, ждал возражений Феди и прятал улыбку. Федя в свою очередь старался вызвать его на откровенность разговорами о чудесах Христа:

— Как же это понимать надо: от Лазаря несло тяжелым духом, а Христос воскресил его, а?

Казаков напускал на лицо серьезность:

— А что вы думаете? Вы разве в этом сомневаетесь? Да?

— Да не-эт, — тянул Федя, — разве можно сомневаться?

Я так… уж очень интересно…

Постепенно разговоры их как бы покрылись ржавчиной, стали скучными, и они придумали развлечение, — рассказывать друг другу отдельные события из своей жизни, а чтоб и эти рассказы не ржавели, решили делать это в определенное время-с обеда до поверки. Чуть раздавался звонок, они обрывали рассказ до следующего дня.

Казаков два дня рассказывал о. своем путешествии По Сибири, где живет якобы его дядя. О людях рн говорил так, будто только что сидел с ними за столом. Когда заходила речь о чем-либо сложном - о золоте, например, о северном сиянии, — он как бы раздергивал явление на ниточки, раскладывал ниточки, показывал их порознь и вновь сплетал. Это волновало и подавляло Федю: «Кто он такой?»

Когда подошла его очередь рассказывать, он долго отказывался:

— Да о чем я буду рассказывать? Я нигде не бывал, ничего особенного со мною не было.

— Ну-ну-у, — усмехался Казаков, — не может быть, чтоб вам не о чем было рассказать. Да начните хотя бы с того, как вы учились работать.

Это понравилось Феде. Он потер лоб и начал рассказ плавно, живо, но стремление излагать собьтм в том порядке, в каком они протекали в жизни, сбило его. Люди облипали мелочами, барахтались и вязли в них, события дробились и мешали друг другу. Рассказ выходил путанным, похожим на выдумку. Казаков заметил, что Федя страдает, принялся расспрашивать его и выпрямил рассказ. Это ободрило Федю. Он охотно отвечал на вопросы и чертил на полу части котлов, инструменты, показывал, как работают ими, как испытывают котлы. Расспросы Казакова увлекли его, но когда тот спросил, а есть ли на заводе кружки, вздрогнул и оборвал:

— Работа у нас прямо каторжная…

Казаков потер руки, выкрикнул:

— Ну и молодец же вы! — и засмеялся: — Дружба дружбой, а табачок врозь? Да?

Феде тоже хотелось смеяться, но он подумал: «Шут его знает, кто он», с усилием притворился, будто не понимает над чем смеется Казаков, поблуждал по секретке взглядом и зевнул:

— Эх, а не соснуть ли пока что?

С того дня, как он убедился, что жандармы ни в чем не могут уличить его, он спал от поверки до поверки и перед сном блаженно улыбался: «За все года отосплюсь и впередь загон сделаю». Покой его стал ломаться в начале третьего месяца заключения. Среди ночи из-под козел как бы протягивалась рука и дергала его. Он просыпался, оглядывал секретку, закрывал глаза, считал до ста, до пятисот, до тысячи. Язык ныл, а сна не было. Он заставлял себя не думать, не шевелиться и глядел в одну точку. Трещины потолка сливались, и среди них вставали тюремные ворота, отец с узелком. Привратник-надзиратель сердито кричал на него: «Опять пришел?! Сказано, что твоему разбойнику не ведено передач принимать! Слыхал? Уходи!»

Не успевал Федя мысленно довести отца до слободки, с потолка в тусклый свет лампочки спускался запруженный полицейскими, жандармами и сыщиками проходной двор завода. Рабочие шли сквозь них и горбились. Федя стряхнул с глаз толпу у ворот и увидел Фому; Тот кивал на проходную контору и говорил: «Видишь? Пронюхали, что части для типографии делались на заводе. Бить тебя мало, молокососа!..»

Но особенно тяжело угнетали Федю мысли о Саше.

Он видел ее избитой, изнасилованной, с безумными глазами.

В горле щипало, ярость до хруста напруживала руки. А затем начинало чудиться, что Саша давно во всем созналась и выпущена из тюрьмы, что жандармы ждут, когда он сам попросит их допросить его и сознаётся. Он срывало с постели, сдвигал над бровями узелок морщинок, сновал по секретке и ворчал в приникавший к стеклышку глаз надзирателя:

— Ну, и спи сам, а я не хочу…

Казаков слышал, как ширится в нем тревога, и однажды сказал:

— Оставили бы вы это…

— Что оставить?

— Да тосковать и волноваться. Здесь тоска прожорлива, не накормить ее вам.

— А я разве тоскую? Что вы?

Федя пожал плечами, но Казаков не поверил ему, сделал из хлебного мякиша шахматные фигуры, осколком стекла начертил на козлах доску и предложил Феде учиться играть в шахматы. Федя обрадовался, но игра не заглушала в нем тревоги и показалась ему скучной. Он туго запоминал ходы фигур, долго путал их, но в конце концов освоился с ними. Тогда Казаков сказал ему:

— Ну, теперь давайте играть серьезно. Первый раз я буду играть без пушек, без коня, без двух пешек и дам вам мат вот на этой клетке.