Н Ляшко - Минучая смерть

— Чего стучишь, дьявол?!

Федя отстранился от слепящего света и крикнул:

— Дайте пальто и доску!

Надзиратель поднял фонарь и зашевелил усами:

— Может, перинку еще? Можно, чего ж… Мягко, тепло будет, как постелю…

Федя оглядел лохматое, обросшее тенями лицо и выпрямился:

— Стели! Думаешь, я из тех, кто в рот пальцы кладет?

— А из каких же?

— Тронь, узнаешь!

Рот надзирателя залила слюна, и он забулькал им:

— Гы-ы, ишь ты… И трону, что ж. Постучишь, и трону.

Мою постель заслужить надо. Я зря не стелю, я задело…

Он посветил в углы и медленно вышел. Закрытая им дверь всклубила холод, и тот обернулся вокруг тела вонючей, омерзительной тряпкой. Федя стряхнул озноб и забарабанил в дверь с новой силой. Нога отупела - сменил ее, а когда дверь опять дрогнула, втянул в плечи голову и приготовился к удару.

По карцеру поползла серая полоса полутьмы, над головой пролетело что-то большое, матерчатое и распласталось на полу:

— На, быдло! И погреми мне еще!

Под ноги скользнула доска, загремело ведро, упал кусок хлеба, шоркнула кружка, и дверь закрылась. Звуки шагов надзирателя уплывали в камень и медленно глохли в нем.

Федя нашарил хлеб и положил его на кружку с водой, нашел пальто, застегнул его на себе, лег на доску, закрыл глаза и очутился на заводе. Рядом о ним стоял подросток Спирька. Он вернулся с хутора и рассказывал, как его встретили там, как он ездил на мельницу молоть рожь, как за два года подросли вербы, которые он когда-то сажал с братом. Голос его щебетом порхал над грохотом котлов и вдруг надломился:

— Ну, вставай! Эй, ты-ы! Или очумел?

Федя застонал от боли, увидел фонарь и, хватаясь за ноги надзирателей, вскочил:

— Чего вы, собаки, деретесь?!

— Кто? Что ты? Выходи!

Надзиратели дышали тяжело, умышленно наваливались на Федю плечами, и он сказал им:

— Не лезьте, горла перерву!

— Ну-ну-у, иди, какой горлохват нашелся…

Была уже ночь, из коридоров на лестницу стекала похожая на шопот, вздохи и писк, ни с чем не сравнимая, ночная, тишина неволи.

В конторе Федя увидел лысенького жандармского вахмистра и спросил:

— Теперь вам поручили колдовать надо мною?

Вахмистр встрепенулся и кивнул на кабинет начальника тюрьмы:

— Сию минуту придут.

В тепле Федю охватила дрожь, и он облокотился на стул. Из кабинета вышел ротмистр, улыбнулся и звякнул шпорами:

— Доброй ночи, господин Жаворонков.

— Пусть вся ваша жизнь будет такой доброй.

— Вы раздражены? Я понимаю, но, право, все сложилось к лучшему: записочка Александры Семеновны открыла вам глаза на положение, в котором вы находились, и мы, надеюсь, сегодня столкуемся с вами…

Зубы Феди стучали, и мысль, что ротмистр истолкует его дрожь по-своему, заторопила его:

— Ни гроша не стоят ваши записочки! — сказал он.

Расположившийся за столом ротмистр привстал:

— Позвольте, разве вы от нас получили записочку?

— Какую записочку? Где она?

— К сожалению, она отправлена нами в Петербург, но копию я могу показать вам. Вот, пожалуйста, читайте…

Феде стало теплее, легче. — «Значит, усатый подослан», — решил он и раздельно сказал:

— Плевал я и на записочку, и на копию, и на вас, в на ваши плутни…

Ротмистр вскочил и поднял руку:

— Не забывайтесь! И имейте в виду, что…

— Имею, имею, — оборвал его Федя, — и не забуду!

Спасибо, научили! До гроба буду помнить! Детям расскажу, какие собаки носят синюю шкуру!

Ротмистр перекосил лицо и топнул ногою:

— Молчать! Сведите его назад!

Надзиратели подхватили Федю, вывели за дверь и с бранью слетели с ним в полуподвал.

В секретку Федя вернулся на четвертые сутки:

— Ну, вот, теперь и я крещеный.

Больше Казаков ничего не добился от него. Холод и сырость проняли Федю до костей, но глаза его светились твердо и задорно. Прогулки вновь начали казаться ему короткими, после вечерних поверок на губы опять набегали улыбки: «Эх, и засну же!» Потянулись шахматные партии, рассказы, и дни шли, даже торопились, пока их не остановил усатый арестант.

Случилось это через неделю по выходе Феди из карцера. В руке Феди было ведро с нечистотами. Он сняло него крышку, готовясь окатить усатого, но тот так улыбнулся ему, так заговорщицки подмигнул, что руки его обмякли, и он подумал: «А может, жандармы сняли копию с записки, пока она шла сюда?» Усатый кивнул на Казакова и захлебнулся шопотом:

— Ты с ним не очень-то: это он, гад, шепнул о записке, больше некому. Гляди, а то и меня подведешь. Вчера наши у политиков снег сгребали и принесли еще записку тебе. Просили ответа.

Федя вспомнил день, когда его брали в карцер, и похолодел: ведь Казаков кинулся к нему вместе с надзирателями: «Вот что-о, а я думал, он хотел помочь мне… Ах ты, гадина!» От волнения и гнева у Феди пересохло в горле. Он хмуро прошел в камеру, украдкой прочитал записку и согнулся от боли: разнюнился, говорилось в записке, перед смазливой девчонкой, разболтал ей все и юркнул в секретку - пусть, мол, она топит товарищей, а я в стороне, я ни при чем. И хорошо сделал, что спрятался, таким не место среди товарищей.

Под запиской стояло слово «Сестры», а рядом был нарисован чулок. Федя понял: писали чулочницы, а опознала их и «дядю» Саша.

Он в кашицу измельчил записочку и одеревенел. Мерещилось, как его поведут на суд, с каким презрением товарищи будут глядеть на него и ежиться рядом с ним. И разве можно не презирать его? Кто Саша? Девчонка, а он взвалил на нее такую тяжесть. Дурак! Осел! Не мог перенести корзины так, чтоб об этом никто не знал. И ведь имел возможность: под его рукою было четыре помощника. Надо было провести их во двор, поставить в стороне, а самому постучать. Саша открывает ему, он шепчется с нею, четверо подкрадываются, хватают его, Сашу, старуху, связывают их, запирают в чулан и уносят из типографии корзины. У него руки связаны чуть-чуть, он высвобождает их, советует Саше и старухе не оставлять дома, гонится за «грабителями», находит их в условном месте и…

— Ну, продолжаем. Ход ваш…

Федя поднял на Казакова глаза и, чтобы не выдать тревоги, сел к шахматам. После второго хода ему вспомнилось утро, когда он согласился быть помощником Фомы. В ушах прозвучали слова Смолина: «Смотри, не обмани доверия».

Как же, не обманул! Стучал по котлам, носился по слободке, верил, что никогда не споткнется, не упадет, а теперь скулит собачонкой, облитой расплавленной смолою.

Ной, вой, визжи, — смолы не стереть - до мяса въелась.

— Ваш ход. Да вы слышите?

— Слышу, сейчас…

Улыбка Казакова показалась Феде гаденькой: «Знаю, знаю, — говорила она, — что с тобою». Вспомнились кивок и шопот усатого, по челюстям прошел зуд, будто их только что надзиратели разнимали противными ключами. Федя поморщился и встал: