Артур Хейдок - Звезды Маньчжурии

- Гамбалов! - воскликнул я. - Как я рад тебя видеть! Разве тебя не убили вместе с Ахшарумовым?

Вопрос был глупым, но он выражал именно то, что было у меня на душе: страх потерять Иру и эгоистическое сожаление, что капитан, может быть, жив...

- Нет, - медленно ответил Гамбалов и посмотрел на дамские туфельки в витрине.

- А где Ахшарумов? Он тоже жив? - спросил я, содрогаясь от нетерпения.

Гамбалов нарочно медлил с ответом: он понял мое состояние, и ему доставляло радость продлить мое мучительное беспокойство.

- Не знаю, - пожал он плечами. - Во всяком случае, он спасся из засады, и мы расстались живыми.

- Но ты должен мне рассказать!.. Понимаешь, - рассказать, где вы с ним расстались! - кричал я и, схватив за руку, потащил его в ближайший скверик на скамейку.

Гамбалов покорно следовал за мной, но я видел, что он наслаждался моим беспокойством и волнением со сладострастием садиста.

Он заговорил. Но, Боже, разве этого ожидал я от него?! Да ... понятно, он не может знать, где теперь Ахшарумов... Может быть, он уже успел умереть, так как страшно пьянствовал, а водка до добра не доводит. Потому он, Гамбалов, и старался всячески удерживать своего друга от пьянства... А может быть, Ахшарумов здесь и разыскивает свою жену, которую очень любил... Почем знать!..

При этих словах Гамбалов шумно вздохнул, развел руками и оглянулся кругом с таким видом, точно он ничуть не будет удивлен, если бывшему мужу моей жены вздумается появиться на другом конце сквера...

И тогда вдруг я понял, что этот человек знает все, но никогда не скажет, потому что ненавидит меня всей душой и хочет, чтобы я постоянно дрожал над своим счастьем в ожидании того, кто имел право на мою жену.

Капитан, может быть, и не потребует ее обратно - из этого ничего не вышло бы, но, бледной тенью, усталой походкой придет и сядет за мой семейный стол живым укором... Все мы будем неловко молчать...

А может быть, он, грязный, опустившийся, будет дружески разговаривать со мною, хихикать и выпрашивать деньги на водку... Ира будет страдать от мучительной жалости и фальши - он ведь был ей неплохим мужем. А больше всех буду страдать я ... от дикой ревности к прошлому Иры, когда она принадлежала этому человеку...

О, ужас!.. Ужас!.. Каждый стук в дверь заставит меня настораживаться!

- Ну, да если тебя, - заканчивал свою роль Гамбалов, - так интересует судьба Ахшарумова, то я, как только получу какие-нибудь сведения о нем, тотчас сообщу тебе. Впрочем, как ты можешь не интересоваться... - тут он улыбнулся почти ласково, - ведь Ирина Николаевна, насколько мне известно, живет у тебя!..

Мы расстались. Возвращаясь в контору, я поклялся в душе ни слова не говорить Ире об этой встрече: достаточно, что я один буду сгибаться под гнетом тревог и сомнений.

Вот почему я, вернувшись домой, был молчалив и почти не разговаривал с Ирой. Она удивлялась моему состоянию и участливо расспрашивала, не было ли у меня каких-нибудь неприятностей по службе. Мне пришлось сослаться на головную боль.

Ира рано легла спать. Я сделал то же, но, как я уже говорил, заснуть не мог.

Могло быть около двенадцати часов, когда у меня внезапно созрело решение пойти к Гамбалову и заставить его говорить правду, даже если бы для этого пришлось взять его за горло...

Необыкновенно быстро я очутился на улице. Мне пришлось звать сторожа, чтобы открыть тяжелые ворота, которые у нас запираются в одиннадцать часов вечера, так как дом стоит на окраине, и из жильцов редко кто возвращается позже.

Теперь, когда я все это описываю при спокойном свете дня, я поражаюсь многим странностям этого ночного путешествия, которые тогда совсем меня не удивляли. Например, очутившись на улице, я вовсе не пошел в отель, где остановился Гамбалов, а двинулся в совершенно противоположном направлении в полной уверенности, что застану его не в отеле, а в другом месте... Я не могу сказать, что я шел в буквальном смысле этого слова: вернее будет сказать: я двигался каким-то неопределенным и непонятным для меня способом, однако ничуть не задумываясь над этим.

Город остался позади и, как ни странно, снег тонкой пеленой лежал на полях, хотя происшествие разыгралось летом. Но, как я уже сказал, ничто меня не удивляло, и явления, которые в обыкновенных условиях показались бы мне весьма важными, на этот раз совершенно не привлекали моего внимания.

Степь, беспомощно распластавшаяся под моими ногами, бесшумно ускользала назад, кое-где стали попадаться возвышенности, отроги гор и ущелья со скудной, запорошенной снегом растительностью, а я все продолжал двигаться вперед, именно, двигаться, а не идти.

Так продолжалось до тех пор, пока я не увидел на дне ущелья еле бредущих, страшно усталых коней со всадниками.

Гамбалов был среди них - я ясно услышал его голос.

- Проводник говорит, что за поворотом будет стойбище тангутов.

- Это что еще за проклятое племя?! Название звучит как удар позорного колокола! - сказал другой всадник, и я узнал голос Ахшарумова. Через несколько секунд он добавил еще несколько слов, и адская усталость прозвучала в его голосе:

- Мне холодно, Гамбалов... Я предпочел бы лечь и больше не двигаться: не все ли равно - умереть немножко раньше или немножко позже!

- Ты озяб и голоден, - сказал Гамбалов, - оттого и хнычешь; доберемся до стойбища, и я дам тебе спирта.

Ахшарумов тихо, еле слышно прошептал:

- Я знаю, - в этом ты никогда мне не откажешь...

Гамбалов молчал, и я удивлялся, почему они не замечают меня; я уже двигался среди них, возле их коней.

Достигли поворота, и, по-видимому, там действительно находилось чье-то стойбище; на белом снегу пологого внизу склона нашим глазам открылась громадная черная палатка; приплюснутая к белому снегу, с изогнувшейся на шестах материей, она напоминала гигантскую летучую мышь - эмблему ночи и волхвований средневековья.

Заговорил молчавший до сих пор проводник в глубоко надвинутом на глаза малахае: непонятные гортанные звуки зазвучали в ущелье, и Гамбалов тотчас же передал Ахшарумову смысл его речи:

- Стойбище покинуто: если бы там были люди - собаки давно бы учуяли нас! Не иначе как война между племенами, если только тут не было разбойников, которые теперь рыщут повсюду.

- Как всегда, - глухо пробормотал Ахшарумов, - разорение и смерть всюду... Уж столько лет!

Когда мы приблизились к палатке вплотную, ветер срывался с горы, слабо натянутые полотнища захлопали, как крылья, и закачался подвешенный на шесте над входом какой-то лоскут - точь-в-точь голова пригвожденной к земле птицы закивала на все стороны.

- Ясно: палатка покинута во время спешного бегства, - сказал Гамбалов, рассматривая утоптанный снег с бесчисленными следами людей и животных. Разведи-ка огонь! - обратился он к Ахшарумову.