Джойс Кэри - Радость и страх

За эти три месяца девушка изменилась - повадка более сдержанная, и одета проще. Выглядит старше и держится так, словно устала от жизни. За чаем в гостиной у Табиты она два часа кряду говорит о себе, как женщина, растерявшая все иллюзии. По ее словам, ей всегда было скучно в школе (дурацкая была школа) и скучно дома, где она вечно ссорится с матерью, а Томом Родуэлом она крутит как хочет. Особенно же наскучили ей все лондонские джазы и все ее молодые люди, которых она оптом именует идиотами.

Мистеру Фрэзеру дается несколько поручений - проверить свечи, принести английскую булавку, которая, по словам Нэнси, должна быть где-то в машине. Табите она говорит: - Ну вот, на полчаса ему дел хватит. Нам он пока ни к чему, верно?

- Такой славный молодой человек, а ты с ним вон как обращаешься.

- Годфри не обижается. Он любит быть на побегушках.

- А ты злоупотребляешь его любезностью.

Нэнси смотрит на нее с веселым удивлением - бывает же еще такая старомодная наивность! Потом говорит: - Я знаю, Годфри миляга. Когда-нибудь я, возможно, даже выйду за него замуж. На него можно положиться, верно? Но я еще не собираюсь на покой, хочу сначала пожить в свое удовольствие.

А через полчаса, расцеловав Табиту на прощание, заглядывает ей в глаза и говорит: - Ужасно я тебя шокирую, да? Вижу, вижу. Наверно, я и правда дрянь ужасная.

- Тебе совершенно неважно, шокирована я или нет.

- Очень даже важно, честное слово. Ты мне, наверно, не можешь дать взаймы фунта два до будущей недели? Понимаешь, мы почему-то решили, что сможем здесь остановиться. Дура я, конечно, надо было написать заранее.

Табита дает ей два фунта со словами: - Не говори, что берешь взаймы, если не собираешься отдавать.

- Да что ты, миленькая, - протестует Нэнси, - непременно, непременно отдам. В понедельник вышлю тебе почтовый перевод.

И опять Табита чувствует облегчение, распростившись с этой немыслимой внучкой. Безобразие! Как может девушка быть такой испорченной, такой откровенной эгоисткой? "Можно быть уверенной, до добра это ее не доведет". Но ей тяжело, неуютно. И, не получив почтового перевода, она решает: "Значит, больше не приедет, ну и хорошо. Только беспокойство для Дика".

И действительно, пять месяцев о Нэнси ни слуху ни духу. А затем она как-то поздно вечером появляется с новым молодым человеком, высоким, сутуловатым блондином. Держится он томно, но любезно, словно бывать в обществе для него привычно, но неизменно доставляет удовольствие. Его фамилия Скотт, Нэнси называет его Луис или Лу и командует им, как и остальными, но словно бы с большим правом. Одета она нарядно, и властный тон уже не такой наигранный. Она, очевидно, начинает себя уважать, и властность ее стала естественнее.

Она сообщает Табите, что Лу Скотт - офицер, служит в авиации. - Имей в виду, он порядочный задавака, я его держу только для танцев. - О взятых взаймы двух фунтах она не упоминает, однако осведомляется, есть ли свободные номера.

- В одиннадцать часов вечера? - спрашивает Табита, а сама думает: "Форменное вымогательство".

- Я особенно и не надеялась, бабушка. Но мы всю дорогу спрашивали, нигде нет мест.

- Меня, значит, оставили на худой конец?

- Просто не хотели беспокоить. Ну ничего, мы можем переспать и в машине, верно, Лу?

- Ты можешь переночевать в гардеробной, - говорит Табита, - а Лу, если он не против, я могла бы поместить в мансарде. Там сейчас пустует одна из комнат для горничных.

- Так чего же еще и желать! - И их разводят по местам.

Табита, лежа в постели у себя в спальне, слышит, как за стеной Нэнси что-то напевает себе под нос, вот она стукнула ящиком комода, вот легла. А примерно через час пружина кровати опять зазвенела и очень осторожно отворилась дверь в коридор.

Табиту, еще не успевшую толком заснуть, удивляет эта осторожность, а еще больше она удивляется, заслышав, как скрипнула чердачная лестница. Весь сон слетел с нее, она прислушивается, и ей кажется, что кто-то тихо ступает по верхнему коридору, что там отворилась и снова затворилась дверь.

Наверно, почудилось. Но через двадцать минут она встает, стараясь не шуметь. Слышится сердитое ворчание Бонсера: - Что еще выдумала? Неужели не можешь лежать спокойно? Разбудила меня.

- Мне показалось, что Нэнси поднялась в мансарду.

- Ну и что? Говорил я тебе, она шлюха.

- Ой, Дик, не могу я этому поверить. У нас в доме!

- Да что на тебя нашло? Не хуже моего знаешь, что это за штучка. А какое получила воспитание - ни религии, ни правил, ни дома настоящего, вместо матери - ходячий митинг в юбке, ни капли уважения к кому бы то ни было. Сама небось видела, как она обошлась со мной тогда, в первый день, насмеялась надо мной, над родным дедом. Она и над тобой смеется, будь уверена. Плюнь ты на нее, ради бога, и ложись. А завтра вышвырнем ее к черту.

Табита ложится, чтобы успокоить его, но сна у нее ни в одном глазу, так что даже лежать неподвижно для нее мука. В душе ее полное смятение. Рассудок твердит: "Нет смысла так волноваться, девчонка того не стоит". Но слух жадно ловит хоть какие-нибудь звуки из гардеробном.

Через час она снова встает и выходит в коридор; дверь в гардеробную приоткрыта, Табита толкает ее. Кровать пуста. Но Бонсер уже ворочается и кряхтит. Он почувствовал, что ее нет рядом, и она спешит обратно в постель.

- О черт, это еще что за фокусы? Всю ночь не даешь мне спать. Как после этого прикажешь быть в форме?

И вдруг Табиту начинает разбирать смех. Ее напряжение ищет выхода, и на минуту ей показалось, что во всей ситуации есть что-то уморительное, от чего спастись можно только смехом. Но, ужаснувшись собственной слабости, она тут же себя одергивает: "Нет, это безобразно, это грешно. Дик прав нужно ей сказать, что мы не хотим ее здесь видеть".

А утром за завтраком ее ставит в туник и поцелуй Нэнси, ее отличное настроение, и мягкая учтивость молодого человека, когда он, склонившись над чашкой с кофе, задумчиво рассуждает об этичности воздушных бомбардировок. Допустимо ли бомбить гражданское население? "Если это позволяет быстро з-закончить войну, - глубокомысленно тянет он, чуть заикаясь, - то может сохранить много жизней. Но оправдать убийство женщин и д-детей невозможно". Вопрос этот, видимо, не на шутку его занимает. А Табита, негодуя и дивясь, смотрит на Нэнси. "Не могу поверить. Не могла она так поступить".

Они благодарят ее еще и еще раз и уезжают. И при виде Нэнси, которая машет ей из окна машины, растянув алые губы в улыбке, Табита окончательно убеждается: "Ну конечно, она у него была - чего же от такой и ждать. А ей еще и восемнадцати нет - ребенок!"

107

Мысль о Нэнси стала каким-то наваждением. Эти тайные звуки в ночи, эта отвага - взяла и пошла к любовнику, - все это живет у Табита в мозгу, не забывается ни на минуту. "Но что я могу? Она только посмеется над моими словами".