Джойс Кэри - Радость и страх

А вечером Нэнси и Паркин танцуют - медленно, проникновенно. Табита глядит на них сквозь стеклянную дверь, как из засады, и мимо нее медленно проплывает лицо девушки, прильнувшее к плечу мужчины в каком-то хмуром забытьи.

"Могут сказать, что это война, - думает Табита, поднимаясь в свою гостиную, свое последнее прибежище. - Скажут, что я старая дура, только потому и возмущаюсь. Но это же правда возмутительно, это гадко!"

И когда Нэнси, умученная, с красными глазами и припухшим лицом, заходит проститься, перед тем как везти Паркина обратно в его лагерь, она говорит: - Ты не имеешь права поощрять этого человека. Ты невеста Годфри.

- А разве это имеет значение в такое время?

- Как раз в такое время и имеет. Мы можем хотя бы хранить верность.

- Годфри знает, что я встречаюсь с Джо.

- Годфри для тебя слишком хорош. Но ты прекрасно знаешь, что ведешь себя по отношению к нему безобразно, и я больше не желаю это видеть. Если тебе обязательно нужно флиртовать с мистером Паркином - сделай милость, но только не здесь.

После этого Нэнси исчезает на шесть недель, но время от времени шлет открытки. "Пробудем две ночи. Помещение ужасное. Целую" или: "Про Годфри ничего не знаю. Джо сверзился, но цел и невредим. Новая начальница идиотка. Плачет, когда девушки опаздывают с побывки". Обратного адреса она не дает, и Табита думает: "Вот и ладно, я бы все равно не ответила. На этот раз ей меня не провести".

113

В жаркий июньский день, когда в бассейне тесно от курсантов и их девушек из Эрсли, приходит известие о Дюнкерке, и не успела Табита осознать, что английскую армию переправляют через Па-де-Кале на яхтах, баржах и шлюпках, как видит, что в вестибюле стоит, оглядываясь по сторонам, высокий, тощий офицер.

- Годфри! Какое счастье!

- Сколько перемен, миссис Бонсер! Обстановка у вас прямо-таки сверхсовременная.

- Вы к нам погостить?

- Если разрешите. От Нэн вести есть?

- Я ее две недели не видела. Она забыла всех своих друзей.

Пауза. Табита читает в его глазах вопрос, который уже привыкла улавливать во взгляде молодых.

- Она вам сказала, что наша помолвка расторгнута?

- Нет. Какая жалость. Неправильно это.

Снова взглянув на нее и помолчав, молодой человек отвечает, что для него это, разумеется, был удар, но, с другой стороны, ему жаль Нэнси. - Я никогда не видел ее такой расстроенной.

- Так зачем она это сделала? Только потому, что этому противному летчику нравится с ней танцевать?

- Ну, понимаете, она в него влюбилась. Что называется, особый случай.

- Это не оправдание. Порядочная девушка не влюбится, если не захочет. А Нэнси не имеет права. - И, заметив на длинном, худом, до времени постаревшем лице молодого человека выражение терпеливой покорности глупая, мол, старуха, что с нее взять, - продолжает взволнованно: - Знаю, знаю, вы, молодежь, считаете, что все дозволено, что каждый может поступать как хочет, но что же будет, если не останется на свете ни правды, ни верности?

- Мне кажется, у Нэнси верность в крови, и она очень правдивая.

- И вот как с вами поступила.

- О, она мне сразу про это сказала.

Он произносит эти слова так, будто ими все объясняется, и упорно отказывается жалеть себя. Постепенно он дает понять, что Нэнси хотелось бы вернуться в "Масоны", и притом вместе с Паркином.

- Нет, нет, не хочу. И не просите, не то я на вас рассержусь. Вы и так слишком много ей спускали. Нельзя позволять ей вести себя так эгоистично. Что же и удивляться всем этим войнам, когда люди ведут себя как дикари.

Годфри, как и Нэнси, принимает ее возражения спокойно и вежливо и о приглашении Нэнси в "Масоны" больше не заговаривает.

114

Слово "дикари" Табита употребила не случайно. Немцы начали бомбить Лондон, и поезда забиты беженцами. Две семьи беженцев было предложено поселить в Амбарном доме. Табита выделила им пять комнат - на четырех женщин, двух стариков и семерых детей. Но они притащили с собой еще две семьи, девять душ разного возраста, и все вместе, в количестве двадцати двух человек, создали какую-то непрерывную сумятицу. Родители грызутся с утра до ночи; детишки, вертлявые и неуловимые, как лисята или обезьяны, дерутся и все крушат на своем пути, однако при малейшем окрике или хотя бы замечании со стороны сбиваются в кучу и с визгом бросаются в атаку на общего врага.

Все, что Табита устраивает для их же удобства, они отвергают. Для детей у нее были заготовлены постели в двух небольших комнатах и двух мансардах, но они сволокли тюфяки и одеяла в две самые большие комнаты и спят вповалку, как кочевники на привале, не гася лампу, как будто ночь населена злыми духами. Они говорят: "Мы хотим вместе, а то вдруг будут бомбить"; и таскать постели по полу, ходить по ним в грязной обуви для них так же естественно, как для первобытных племен - загадить кучи травы или листьев, служившие им ночлегом.

И опять-таки подобно дикарям, они до странности привередливы к еде. Их бесконечные табу порождены непонятными страхами. Женщины слыхом не слыхали об овсяной каше, не умеют приготовить пудинг. Питаются они, и старые и малые, главным образом хлебом, крепким чаем и рыбными консервами. Не умеют ни вязать, ни шить. Разорванное платье зачинивают с помощью английской булавки, дырке на детском чулке дают разрастись на всю пятку. Однако если Табита предлагает им помочь, они гневно отметают ее услуги как вмешательство в их личную жизнь и вообще относятся к ней сугубо враждебно и подозрительно - может быть, потому, что всем ей обязаны, а скорее, потому, что она чувствует себя ответственной за них, а их один ее вид уже раздражает. Они кричат друг другу в расчете, что их услышат: "Ходит тут, вынюхивает. И чего ей надо?"

Но Табита не может спокойно видеть этих сопливых, рахитичных детей. И когда страх удерживает ее от ежедневных схваток с матерями, стыд не дает ей уснуть. Ей кажется, что надвигается вселенское варварство и что она в этом повинна.

Уполномоченный по размещению эвакуированных майор Уэклин, старый сапер уже давно в отставке, три раза в неделю приезжает по вызову то одной, то другой стороны мирить враждующих. Это крохотный человечек, чьи огромные белые усы словно поглотили все соки, коим надлежало бы питать его щуплое тело и сухонькое, нервно подрагивающее лицо. Он так привык торопиться, что единственный его аллюр - легкая трусца. И он трусит в этом бедламе, чирикая: "Да, да, все в порядке, маленькое недоразумение. Да, вот видите, как все ладно утрясается. Молодцы, хвалю".

А Табите он поет на прощание: "Хорошо работаете, миссис Бонсер, просто на удивление. Народец вам достался трудный, из трущобного района. Но они утрясутся, утрясутся. Вы их не трогайте, пусть сами утрясаются".

Он хвалит Табиту, называет ее своей лучшей помощницей, а за глаза сетует, что вот эти-то старые дамы, мнящие себя патриотками, самые трудные. Чем строже их понятия о долге, тем больше с ними хлопот.