Артур Кестлер - Анатомия снобизма

4

Теперь представлю доводы защиты. Для них довольно одной фразы: наша оценка произведения литературы и искусства не бывает цельной, она есть результат двух независимых, одновременно протекающих процессов, которые обыкновенно искажают друг друга.

Так, мы не просто наслаждаемся красотой египетской фрески - и дело с концом, а безотчетно настраиваем ум на ценности соответствующей эпохи. Во-первых, нам известно, что египтяне лишь отчасти учитывали перспективу. Мы также знаем, что фигура обычно была тем больше, чем выше было положение в обществе изображенного на фреске человека. Иначе говоря, мы видим картину сквозь двойную раму: сквозь настоящую раму, которая выделяет ее из окружающей среды и, так сказать, создает для нее дыру в пространстве; а также - сквозь подсознательную контекстуальную рамку, которая открывает дыру во времени, и, устремляясь в нее, наш ум переносит картину в другую эпоху и другую культурную атмосферу. Всякий раз, когда мы производим, как нам кажется, чисто эстетическую оценку, основанную на одном лишь чувственном восприятии, она на самом деле соотнесена и с этой второй рамкой - иначе говоря, контекстом, ментальным полем.

Чтобы верно оценить произведений живописи, литературы или музыки, необходимо учитывать его эпоху, что мы бессознательно и делаем. Наивно полагая, что исходим из абсолютных критериев, тогда как на самом деле пользуемся относительными. Так, если мы сначала любуемся поддельным Вермером, думая, что это подлинник, а потом смотрим на полотно, уже зная, что это фальшивка, наше эстетическое переживание в корне меняется, хотя картина та же самая: она перемещается в другой контекст, и, значит, видим мы ее иначе. Это касается и изготовителя фальшивки. Он может подражать изобразительным приемам фламандской школы XVIII века, но писать как Вермер по наитию не может: у него другое ощущение пространства, другое восприятие действительности, и лишь особым усилием воли вычеркивает он из памяти все, что накоплено живописью после Вермера. Впрочем, если ему и удалось бы каким-то чудом увидеть мир глазами фламандцев XVIII века или итальянцев эпохи Возрождения, ему понадобился бы массовый гипноз, чтобы должным образом настроить и своих покупателей.

Пополнить свои знания и опыт - задача выполнимая, а вот отбросить их значительно труднее. Если Пикассо решается презреть законы перспективы, значит, в отличие от древнеегипетского живописца, который их так и не постиг, он уже миновал эту стадию изобразительности. Эволюция- процесс необратимый; культура той или иной эпохи может идти вроде бы в том же направлений, что и культура более ранняя, но ее развитие совершается на следующем витке спирали. Современный примитив - это не то, что древний примитив, и современный классицизм не то, что классицизм Эпохи классицизма, лишь душевнобольной способен отсечь кусок своего прошлого.

И все же, созерцая искусство минувшего, мы вынуждены производить как раз такое усечение, иначе нам не настроиться на мировоззрение и культуру чужой эпохи. Чтобы понять произведение, нужно проникнуться его духом, забыв о современных представлениях и обо всем, чему научилось человечество со времен Гомерова эпоса или византийской мозаики. Наша задача - спуститься в прошлое, очистив ум от современных знаний, однако "спуститься" для нас, пусть неосознанно, означает "опуститься". Мы закрываем глаза на грубость приемов, наивность восприятия, засилье суеверий, невежество и откровенные ошибки - мы делаем древним скидку. Говоря по чести, в нашем восхищении классиками всегда есть оттенок снисходительности; и удовольствие, которое нам доставляют голоса из прошлого, отчасти вызвано полуосознанным высокомерием: "Подумать только, они это уже знали!" Мы будто спускаемся на один виток спирали и с трепетом и восторгом смотрим снизу вверх на страшный Дантов Рай, но в то же время - наклоняемся над ним с заботливостью антиквара.

Эта неизбежная эстетическая двойственность перерождается в снобизм, когда контекст важней произведения, а право поглядывать на прошлое сверху вниз волнует больше красоты. Все это зачастую и ведет к неправильной оценке: мы переоцениваем мертвых и недооцениваем живых; мы преклоняемся перед любой "классической", "античной", "примитивной", а то и просто старой вещью. Именно из-за этой тенденции в ее крайнем выражении люди и чернят "под старину" кронштейны и картинные рамы, и этот вид снобизма мы соответственно - назовем "патинированным".

К такому искажению оценки приводит уже знакомый нам процесс: некая шкала ценностей проецируется на психологически сходный, но объективно иноприродный опыт; Суть снобизма - в желании измерить вещь не тем прибором: измерить ее красоту термометром и взвесить - с помощью часов.

Тринадцатилетнюю дочь моего приятеля недавно водили в Гринвичский музей. Когда ее спросили, что ей больше всего понравилось, она, не колеблясь, назвала рубашку Нельсона. Что же в ней такого хорошего, удивились взрослые, и девочка сказала: "Потрясно! Только подумать, собственная рубашка, настоящая кровь человека, который так прославился!"

Восторг ребенка, очевидно, сродни очарованию, которое имеет для иных людей чернильница Наполеона, клок волос египетской мумии, мощи святого, проносимые по улицам во время ежегодного крестного хода, обрывок веревки, на которой повесили знаменитого душегуба, и счет из прачечной, оставшийся от Толстого. Примитивный ум воспринимает принадлежавшую некоему человеку вещь не просто как памятку: вещь таинственным образом впитывает ауру хозяина и столь же таинственно ее испускает.

"Я уверен, что большинство из нас испытывает особое наслаждение, вонзая зубы в персик, выращенный в поместье графа, который состоит в родстве с королевским семейством", - написал не так давно в "Дейли экспресс" один лондонский фельетонист.

В нашем подсознании живет первобытная магия: медальон с прядью волос, бабушкино свадебное платье, пожелтевший веер - напоминание о первом бале, полковой вымпел - все это фетиши, которым мы полуосознанно поклоняемся. Девочки-подростки, разрывающие на сувениры наряд поп-звезды, суть не что иное; как вульгарная современная разновидность ревностной паствы, поклонявшейся осколку кости святого. Восторг, который нам внушают подлинные рукописи, мебель с клеймом мастера, перо Диккенса и телескоп Кеплера, более благородное проявление той же подсознательной склонности. "Потрясно", как выразилась девочка, любоваться обломком статуи Праксителя - пусть она больше не похожа на человеческую фигуру, пусть у нее нос как у прокаженного, и отбиты ушные раковины. Все это не важно: прикосновения мастера наделили ее неиссякаемой магической силой, которая, излучаясь, передается нам и вызывает тот же трепет, что и кровь Нельсона на его "собственной рубашке".