Редьярд Киплинг - От моря до моря

- Японец не отличается сообразительностью в деле. Бог свидетель, я ненавижу китайца, - прогудел чей-то бас из густого облака табачного дыма, - но с ним можно делать деньги. Японец - мелкий маклер, который не видит дальше своего носа.

Мои собеседники заказали спиртного и продолжали рассказывать сказки о деньгах, мешках и ящиках, но через все истории скрытой нитью проходило одно интересное обстоятельство: они во многом зависели от туземцев, а это, даже с учетом своеобразия Китая, настораживало. "Компрадор* сделал так; Хо Ванг поступил иначе; синдикат пекинских банкиров повернул все по-другому", и так далее. Я гадал, верно ли, что их высокомерное безразличие к некоторым тонкостям дела имело какое-то отношение к внезапным перебоям в поставке китайского чая и неустойчивости его качества. А такое бывает часто, что бы ни говорили эти люди. Опять же купцы рассказывали о Китае как о стране, где сколачиваются капиталы, - о земле, которая только того и ждет, чтобы ее открыли, и тогда она воздаст сторицею. Я узнал, что английское правительство в мягкой, ненавязчивой форме покровительствует частной торговле, чтобы прибрать к рукам контракты департамента общественных работ, которые сейчас уплывают за границу. Это приятно слышать. Но самым удивительным показались обнадеживающий тон и довольство, которыми дышали речи этих купцов. Они были зажиточны, не жаловались на жизнь. А ведь всем известно, как мы в Индии (стоит нам собраться двоим-троим на нашей бесплодной, нищей земле) начинаем хором стонать, и нет нам утешения. Гражданское лицо, военный или купец - все едино. Один перегружен работой и разорен оплатой по векселям, второй - утонченный попрошайка, третий вообще ничто и вечно критикует, как он считает, негибкое правительство. Между прочим, я всегда знал, что мы в Индии жалкое сборище желчных людишек, но не понимал меру нашего падения, пока не услышал, как люди говорят о состояниях, успехе, удовольствиях, обеспеченной жизни и частых поездках в Англию, то есть обо всем том, что предоставляют деньги. Похоже, и друзьям этих купцов не приходится умирать с неестественной скоропостижностью, а богатство позволяет спокойно пережить потрясения на бирже. Да, мы в Индии - народ конченый.

Чуть забрезжил рассвет (даже раньше, чем проснулись воробьи в гнездах), как мой целомудренный сон был нарушен каким-то звуком, сильно испугавшим меня. Он напоминал низкое, глухое бормотание. Я слышал такой звук впервые. "Это землетрясение; должно быть, склон холма уже скользит вниз", - решил я, принимая оборонительные меры. Звук повторился снова и снова, и, пока я гадал, не предвестник ли он катастрофы, звук замер, словно оборвавшись на полуслове.

За завтраком мне объяснили:

Это большой колокол Киото по соседству с отелем, чуть выше на холме. Если хотите знать, то, с точки зрения англичанина, колокол этот отлит неудачно. Мощность его звука весьма незначительна. Да и звонить они не умеют.

- Я так и думал, - отозвался я бесстрастно и отправился вверх по склону холма, залитого солнечным светом, который наполнял радостью мои глаза, сердце и даже деревья.

Вам знакомо ощущение неподдельной легкости, какое испытываешь первым ясным утром в горах, когда перед отпускником-разгильдяем разворачивается перспектива месячного безделья и аромат гималайских кедров смешивается с благоуханием "сигары созерцательности". Таково было мое настроение, когда я, ступая по высокой траве, усеянной фиалками, набрел на небольшое заброшенное кладбище (сломанные столбы и покрытые лишайником дощечки), а за кладбищем, в понижении на склоне холма, нашел и сам колокол, представлявший массу позеленевшей бронзы (футов двадцать высотой) и подвешенный под крышей фантастического сарая, сложенного из деревянных брусьев. Кстати сказать, брус в Японии - нечто внушительное. Что-либо менее фута толщиной считается палкой. Когда-то эти брусья составляли лучшую часть древесных стволов, а теперь были окованы железом и бронзой. Легкое прикосновение костяшками пальцев к краю колокола (до земли было не более пяти футов) заставило великана тяжело вздохнуть, а удар стеком разбудил сотню резких голосов, эхом отозвавшихся в темноте купола. Сбоку растянутый полдюжиной тонких тросов висел таран - двенадцатифутовое бревно, окованное железом. Торец бревна был нацелен в хризантему, выполненную горельефом на пузе колокола. Затем, по милости провидения, которое благоволит лентяям, начали отбивать шестьдесят ударов. Полдюжины мужчин с громкими криками стали раскачивать таран, пока он не разошелся по-настоящему, а затем, опустив веревки, позволили ему осыпать ударами хризантему. Гудение потревоженной бронзы поглощалось земляным полом сарая и склоном холма, поэтому мощность звучания не соответствовала размеру колокола, как это справедливо заметили люди в отеле. Звонарь-англичанин заставил бы его гудеть раза в три сильнее, но тогда пропала бы медлительная вибрация, которая сотрясала сосны и скалы на двадцать ярдов вокруг, пронизывала все тело, вызывая мурашки, и уходила под ногами в землю, словно раскат далекого взрыва. Я выдержал двадцать ударов и удалился, совершенно не обескураженный тем, что принял гудение колокола за землетрясение. С тех пор я часто слышал его отдаленный голос. Он произносит очень низкое "Бр-р-р" где-то в глубине горла, услыхав которое однажды никогда уже не забудешь. Вот что мне хотелось сказать о большом колоколе Киото.

Лестница, высеченная в скале, ведет от его домика вниз, к храму Чион-Ин. Я наведался туда в пасхальное воскресенье к началу процессии в честь цветения вишни. В римском соборе, носящем имя святого Петра, примерно в то же время начинается праздничная служба, однако жрецы Будды превзошли священников папы. Вот как это происходило. Ширина главного фасада храма - около трехсот футов, высота - пятьдесят, длина здания сто. Все это находится под одной крышей, и, за исключением черепицы, выстроено из дерева. Ничего, кроме твердого, как железо, трехсотлетнего дерева. Столбы, на которых покоится крыша, достигали в диаметре трех, четырех и пяти футов и были совершенно незнакомы с краской. Естественная структура дерева была явственно видна на нижней части колонн, но неразличима во мгле, царившей наверху. Поперечные балки тоже были из дерева. Для этой колоссальной постройки пошли стволы самых богатых оттенков: кедр, камфарное дерево, сердцевина гигантских сосен. Всего один человек (его называют попросту плотником) спроектировал храм целиком, и имя этого архитектора помнят по сей день. Половину храма отгородили от посетителей барьером высотой два фута, на который были наброшены шелка старинной работы. Внутри отгороженной площадки находилась культовая утварь, и я не в состоянии ее описать. Запомнились сплошные ряды лакированных столиков, на каждом лежали свитки со священными письменами. Выделялся алтарь высотой с кафедральный орган, где золото соперничало с красками, краски с лаком, а лак с инкрустациями; огромные свечи, какие святая мать-церковь использует лишь по великим дням, отбрасывали желтый свет, смягчавший все окружающее. Бронзовые курильницы в форме драконов и демонов дымились под сенью шелковых стягов, а за ними, под самую крышу, вздымалась деревянная стена, покрытая ажурной резьбой, изящной, словно морозные узоры на оконном стекле. Казалось, что в храме не было крыши, потому что свет увядал, не достигая чудовищных перекрытий. Если бы не солнечный свет и голубое небо, которые заполняли порталы, где ссорились и кричали дети, мы могли бы считать, что находимся в подземной пещере на глубине ста саженей.