Редьярд Киплинг - Свет погас

- Ну и ну! - сказал Торпенхау. - Такое я уже слышал. В ту ночь, на речном берегу.

- Если ты выпачкаешься, она наверняка обвинит меня, поэтому не подходи к волнорезу так близко. Мейзи, это нечестно. Ага! Я так и знал, что ты промажешь. Целься левей и ниже, дорогая. Но в тебе нет убежденности. Есть все, что угодно, кроме убежденности. Не сердись, милая. Я отдал бы руку на отсечение, только бы ты хоть немного поступилась своим упрямством. Правую руку, если б это тебе помогло.

- Дальше я слушать не должен. Живой островок кричит средь океана взаимопонимания, да еще как громко. Но, думается мне, он кричит правду.

А Дик все бормотал бессвязные слова. И каждое из них было обращено к Мейзи. То он пространно разъяснял ей тайны своего искусства, то яростно проклинал свою глупость и рабское повиновение. Он молил Мейзи о поцелуе прощальном поцелуе перед ее отъездом, уговаривал вернуться из Витри-на-Марне, если это только возможно, и в бреду постоянно призывал все силы, земные и небесные, в свидетели, что королева всегда безупречна.

Торпенхау слушал внимательно и узнал о жизни Дика во всех подробностях то, что дотоле было от него сокрыто. Трое суток кряду Дик бредил о своем прошлом, после чего забылся целительным сном.

- Вот бедняга, и какие же мучительные переживания выпали ему на долю! сказал Торпенхау. - Просто представить невозможно, что не кто-нибудь, а именно Дик добровольно покорился чужой воле, как верный пес! И я еще упрекал его в гордыне! Мне следовало помнить заповедь, которая велит не судить других. А я осмелился судить. Но что за исчадие ада эта девица! Дик - болван разнесчастный! - пожертвовал ей свою жизнь, а она, стало быть, пожертвовала ему лишь один поцелуй.

- Торп, - сказал Дик, лежа на кровати, - пойди прогуляйся. Ты слишком долго просидел со мной в четырех стенах. А я встану. Эх! Вот досада. Даже одеться не могу без чужой помощи. Чепуха какая-то!

Торпенхау помог другу одеться, отвел его в мастерскую и усадил в глубокое кресло. Дик тихонько сидел, с тревожным волнением ожидая, что темнота вот-вот рассеется. Но она не рассеялась ни в этот день, ни на следующий. Тогда Дик отважился обойти мастерскую ощупью, держась за стены. Он больно стукнулся коленом о камин и решил продолжать путь на четвереньках, время от времени шаря рукой впереди себя. Торпенхау, вернувшись, застал его на полу.

- Я тут занимаюсь географическими исследованиями в своих новых владениях, - сказал Дик. - Помнишь того черномазого, у которого ты выдавил глаз, когда прорвали каре? Жаль, что ты не сохранил этот глаз. Теперь я мог бы им воспользоваться. Нет ли мне писем? Все письма в плотных серых конвертах с вензелем наподобие короны отдавай прямо мне в руки. Там ничего важного быть не может.

Торпенхау подал конверт с черной буквой "М" на оборотной стороне. Дик спрятал его в карман. Конечно, письмо не содержало ничего такого, что надо было скрывать от Торпенхау, но принадлежало оно только Дику и Мейзи, которая ему уже принадлежать не будет.

"Когда станет ясно, что я не отвечаю, она прекратит мне писать, и это к лучшему. Теперь я ей совсем не нужен, - рассуждал Дик, испытывая меж тем неодолимое искушение открыть ей правду. Но он противился этому всем своим существом. - Я без того уже скатился на самое дно. Не буду же молить ее о сострадании. Помимо всего прочего, это было бы жестоко по отношению к ней".

Он силился отогнать мысли о Мейзи, но у слепых слишком много времени для раздумий, а физические силы, словно волны, вновь приливали к Дику, и в долгие пустые дни, окутанные могильным мраком, душа его терзалась до последних глубин. От Мейзи пришло еще одно письмо, и еще. А потом наступило молчание, и Дику, когда он сидел у окна, за которым в воздухе дрожало знойное летнее марево, представлялось, что ее покорил другой, более сильный мужчина. Воображение, обостренное окружающей чернотой, рисовало ему эту картину во всех подробностях, и он часто вскакивал, охваченный неистовством, метался по мастерской, натыкался на камин, который, казалось, преграждал ему путь со всех четырех сторон. Хуже всего было то, что в темноте даже табак не доставлял никакого удовольствия. От былой надменности не осталось и следа, она уступила место безысходному отчаянью, которое не могло укрыться от Торпенхау, и безрассудной страсти, которую Дик тайком поверял ночами лишь своей подушке. Промежутки меж этими приступами протекали в невыносимом томлении и в невыносимой тьме.

- Пойдем погуляем по Парку, - сказал однажды Торпенхау. - Ведь с тех пор, как начались все эти невзгоды, ты ни разу не выходил из дому.

- Чего ради? В темноте нет движения. И кроме того... - Он подошел к двери и остановился в нерешимости. - Меня могут задавить на мостовой.

- Но ведь я же буду с тобою. Спускайся помаленьку.

От уличного шума Дик пришел в смятение и с ужасом повис на руке Торпенхау.

- Представь себе, каково брести на ощупь, отыскивая ногой обочину! сказал он с горечью уже у самых ворот Парка. - Остается лишь возроптать на бога и подохнуть.

- Часовому не положено рассуждать, когда он на посту, даже в столь приятных выражениях. А вон и гвардейцы, разрази меня гром, это они!

Дик распрямил спину.

- Подведи меня к ним поближе. Мы полюбуемся на них. Бежим прямо по траве. Я чувствую запах деревьев.

- Осторожней, тут ограда, правда, невысокая. Ну вот, молодец! Торпенхау каблуком вывернул из земли пучок травы. - Понюхай-ка, - сказал он. - Дивно пахнет, правда? - Дик с наслажденьем вдохнул запах зелени. - А теперь живо, бегом.

Вскоре они очутились почти у самого строя. Гвардейцы примкнули штыки, и когда Дик услышал бряцание, ноздри его затрепетали.

- Давай ближе, еще ближе. Они ведь в строю?

- Да. Но ты откуда знаешь?

- Нюхом чую. О мои герои! Мои красавцы! - Он весь подался вперед, словно и вправду мог видеть. - Когда-то я их рисовал. А кто нарисует теперь?

- Сейчас они зашагают. Не вздрогни от неожиданности, когда грянет оркестр.

- Эге! Можно подумать, что я какой-нибудь новобранец. Меня пугает только тишина. Давай ближе, Торп!.. еще ближе! Бог мой, я отдал бы все, только б увидеть их хоть на минутку!.. хоть на полминутки!

Он слышал, как военная жизнь кипела совсем рядом, слышал, как хрустнули ремни на плечах барабанщика, когда он оторвал от земли огромный барабан.

- Он уже занес скрещенные палки над головой, - прошептал Торпенхау.

- Знаю. Я знаю! Кому и знать это, как не мне? Тс-с!

Палки опустились, барабан загрохотал, и гвардейцы зашагали под гром оркестра. Дик чувствовал на лице дуновение воздуха, который всколыхнула поступь множества людей, слышал, как они печатают шаг, как скрипят на ремнях подсумки. Барабан размеренно грохотал в такт музыке. Мотив напоминал веселые куплеты, звучавшие как бодрый марш, под который лучше всего шагать в строю: