Редьярд Киплинг - Свет погас

Раз-другой в неделю, по утрам, мистер Битон брал Дика с собой на рынок, где он подолгу торговался, прежде чем купить рыбу, фитили для ламп, горчицу, саговую крупу и еще всякую всячину, а Дик тем временем переступал с ноги на ногу и развлекался, перебирая жестянки или бесцельно теребя моток шпагата на прилавке. Порой мистеру Битону случалось встретить кого-нибудь из знакомцев, и тогда Дик смиренно дожидался в сторонке до тех пор, пока мистер Битон не спохватывался, что пора возвращаться.

Такая жизнь отнюдь не прибавляла Дику уважения к себе. Он перестал бриться, считая это опасным делом, а пользоваться услугами цирюльника отказывался, потому что это значило бы выставить напоказ свою немощь. Он не мог присмотреть за тем, чтобы одежда его была вычищена как следует, а коль скоро он и прежде не заботился о своей внешности, теперь он превратился в последнего неряху. Слепец не может соблюдать опрятность во время еды по крайней мере первые несколько месяцев, пока не привыкнет к окружающей темноте. Если же он требует чужой помощи и недоволен, когда эта помощь ему не оказывается, то поневоле должен заявить о себе и выказать твердость. Но тогда последний лакей поймет, что он слепой, а стало быть, никчемный человек. Поэтому умный предпочтет затаиться и тихонько сидеть дома. Развлечения ради можно не спеша, по одному, вытаскивать щипцами угли из ящика и складывать их кучкой на каминной решетке, ведя счет каждому, а потом аккуратно, уголек за угольком, водворять на место. Можно вспоминать арифметические задачки и при желании решать их в уме; можно разговаривать с самим собой или с кошкой, если она удостоит его своим посещением, а будучи опытным художником, можно рисовать в воздухе; но это все равно что пытаться с закрытыми глазами изобразить на картине живую свинью. Можно подходить к полкам, пересчитывать книги и расставлять их по формату; или же пересчитывать рубашки, вынутые из платяного шкафа, и раскладывать их по две и по три на кровати, отбирая те, у которых истрепались манжеты или оторвались пуговицы. Но даже такое занятие в конце концов становится утомительным; а время ползет медленно, очень медленно.

Дик получил разрешение посещать домашнюю кладовку, где мистер Битон хранил молотки, краны, гайки, длинные отрезки газовых труб, бутылки с керосином и куски веревок.

- Ежели б я не знал, где у меня чего лежит, право слово, мне никогда не сыскать бы нужную вещь. Вам, поди, и невдомек, сэр, экая прорва всяких мелочей надобна, чтоб содержать меблированные комнаты, - сказал мистер Битон. Он дернул дверную ручку, как бы собираясь уйти. - Тяжкая у вас доля, сэр, как я погляжу, очень даже тяжкая. Что же вы дальше думаете делать, сэр?

- По-прежнему платить за квартиру и еду. Разве этого мало?

- У меня и в мыслях не было сомневаться, сэр, что платить вы будете сполна, но я не раз говаривал своей супружнице: "У него тяжкая доля, потому как он не старик и даже не в пожилых летах, а совсем еще молод. Потому-то ему так тяжко приходится".

- Пожалуй, вы правы, - сказал Дик рассеянно.

Эту струну в нем задевали столь часто, что он уже ничего не чувствовал - почти ничего.

- Вот я и подумал, - продолжал мистер Битон, все еще делая вид, что намерен уйти, - может, вы пожелаете, чтоб мой сынишка Алф иной раз, вечерком, почитал вам вслух газеты. Он у меня отменно читает, особливо ежели принять в соображение, что ему всего-то девять годков от роду.

- Буду очень признателен, - сказал Дик. - Только уж позвольте мне отблагодарить его за труды.

- Помилуйте, сэр, об этом мы вовсе не думали, хотя, само собой, тут уж воля ваша. Но слышали бы вы, как он поет "Мамуля - лучший друг сынули"! Эх!

- Я с охотой послушаю и пение. Пускай зайдет ко мне вечером и прихватит газеты.

Алф оказался пренеприятным ребенком, который слишком много о себе воображал, потому что в школе его наградили кучей похвальных листов, и незаслуженно гордился своим пением. Мистер Битон пришел с ним вместе и весь сиял, внимая, как его отпрыск с грехом пополам визгливо тянул песенку из восьми куплетов на манер беспризорников из лондонских предместий, а потом отец выслушал похвалы и удалился, предоставив мальчику читать сообщения из-за границы. Через десять минут Алф вернулся к родителям бледный и перепуганный.

- Говорит, что не может больше терпеть, - объяснил он.

- Неужто, Алф, ему не понравилось, как ты читаешь? - спросила миссис Битон.

- Нет. Он меня очень даже хвалил. Сроду, говорит, не слыхал такого чтения, только он вынести не может того, что пропечатано в газетах.

- Видать, проигрался на бирже. Ты про биржу ему читал, Алф?

- Нет, там было только про войну где-то далеко, куда послали солдат, длинно-предлинно, мелкими буковками и со всякими непонятными словами. Он дал мне полкроны за то, что я так хорошо читал. И обещался снова меня позвать, когда захочет, чтоб ему еще чего-нибудь почитали.

- Это приятно слышать, но, право слово, за полкроны - Алф, положи монету в копилку, да сию же секунду, у меня на глазах - он мог бы продержать тебя подольше. А то он не успел даже по-настоящему оценить, как отменно ты читаешь.

- Я думаю, лучше оставить его в покое: такие люди завсегда этого желают, ежели душа не на месте, - сказал мистер Битон.

Хотя Алф читал специальную корреспонденцию Торпенхау невыразительно и бестолково, в Дике пробудился демон беспокойства. Сквозь гнусавое чтение ему слышался рев верблюдов в военном лагере близ Суакина, соленые шутки и хохот солдат у кипящих котлов, горький запах дыма от костров, раздуваемых ветром пустыни.

В ту ночь он молил бога лишить его рассудка, считая, что достоин такой милости уже хотя бы потому, что до сих пор не застрелился. Эта молитва не получила ответа, да и сам Дик в глубине души понимал, что остался жить лишь благодаря неистребимой способности относиться ко всему с юмором, а вовсе не в награду за какую-то особую добродетель. Покончить самоубийством, убеждал он себя, было бы просто смехотворно и унизительно в столь серьезном положении, да к тому же это значило бы расписаться в малодушии и трусости.

- Просто любопытства ради, - сказал он кошке, которая жила теперь у него вместо Дружка, - мне охота знать, сколько это будет тянуться. На ту сотню фунтов, что Торп получил по моему чеку, я могу прожить год. В банке у меня тысячи две или три, не меньше, - выходит, я обеспечен еще лет на двадцать или тридцать. А потом я останусь при своих ста двадцати фунтах дохода, но к тому времени еще нарастут проценты. Ну-ка, прикинем. Двадцать пять... тридцать пять - мужчина, как говорится, в расцвете лет... сорок пять - уже полная зрелость, самое время делать политическую карьеру... пятьдесят пять - "безвременно скончался в возрасте пятидесяти пяти лет", как пишут в газетах. Фу! До чего ж эти христиане боятся смерти! Шестьдесят пять - уже почтенные годы. Семьдесят пять - вполне можно дожить. Да, киска, это сущий ад! Еще пятьдесят лет одиночного заключения в темноте! Ты умрешь, и Битон умрет, и Торп умрет, и Мейзи... все умрут, а я буду жить, изнывая от томительного безделья. Мне ужасно жаль себя. Но хоть бы кто другой меня пожалел. Похоже, что я останусь в здравом уме до самой смерти, но боль никак не утихает. А тебя, киска, когда-нибудь подвергнут вивисекции! Привяжут крепко-накрепко к столику и начнут потрошить - но ты не бойся: будет сделано все возможное, чтоб ты не испустила дух. Ты останешься жить и тогда пожалеешь о том, что не жалела меня. А вдруг Торп еще вернется, или... если б я только мог поехать к Торпу и Нильгау, пускай даже я был бы для них обузой.