Михаил Кураев - Встречайте Ленина!

Проект

(Секретно)

8. Андреев Александр Андреевич, украинец, 1912 года рождения, образование среднее, рабочий. Член КПСС с 1939 года.

Нарушал принцип добровольности при реализации билетов денежно-вещевой лотереи. Присвоил деньги в сумме 60 рублей.

За грубость с рабочими, неискренность с руководством и сутяжничество при разборе персонального дела — строгий выговор с занесением в учетную карточку.

9. Штука Антон Демьянович, русский, 1914 года рождения, образование 5 классов, слесарь завода «Красная заря». Член КПСС с 1943 года.

15 января 1965 года т. Штука А. Д. в пьяном виде учинил скандал у себя в квартире, за что был сотрудниками милиции доставлен в 19-е отделение и оштрафован на 5 рублей. 16 января т. Штука А. Д. совершил прогул, за что имел административное взыскание.

Тов. Штука А. Д. и ранее замечался в злоупотреблении спиртных напитков, привлекался к административной ответственности (из выступлений коммунистов на собрании).

На беседе в РК КПСС т. Штука А. Д. вину свою признал, объясняет такое поведение плохие условия в быту. В одной комнате живет две семьи. С решением парторганизации согласен. (Строгий выговор с занесением в карточку.)

Голос звенел в глубокой, пронзительной тишине, в этот час Финляндский вокзал из уважения к событию не принимал и не отправлял электрички.

Чем дольше тысячи людей слушали сольное исполнение гимна, тем очевидней становилось чувство неловкости: весь смысл, весь текст, вся идея «Интернационала» в многоголосии — «лишь мы», «никто… нам», «наш последний», — песня на индивидуальное исполнение была явно не рассчитана, а одинокий голос, еще и в присутствии множества людей, выглядел вовсе неправдоподобно.

Когда Василий Сергеевич запел последний куплет, наверное, в душе его птицей встрепенулось горделивое чувство: а ведь могу! надо будет… и день и ночь… Он уже не слышал себя, в ушах звенело, а над площадью гремел готовый сорваться на крик и хрип голос немолодого человека без музыкальных способностей с очень скромными голосовыми данными.

Последний раз над Невой, вокзалом и райсоветом прозвучало обещание: «…воспрянет род людской!» — и наступила тишина, было слышно, как плещется на гранитных ступенях спуска к воде легкая невская волна. Плескало тихо, как бы с чувством вины.

«Контрреволюция», успевшая принять горячительного, — ей, как говорится, терять было нечего, — попробовала захлопать, но сама же и испугалась.

Василий Сергеевич ровно полминуты простоял неподвижно у микрофона, все ждали, а он, глотая слюну, старался превозмочь боль в горле, потом резко повернулся и, ни минуты не думая ни о старых большевиках, ни о молодых, ни о демонстрантах, ни о Ленине, где-то томившемся в ожидании триумфального выезда на площадь, решительно сошел с трибуны под недоуменными взорами партийного актива.

В сопровождении телохранителя он двинулся к своему черному блиндированному лимузину мимо Ленина, крепко стоявшего в распахнутом пальто на башне броневика, вознесенного на пятиметровую высоту. Сдвинутая над прямоугольными блоками онежского гранита башня с вождем казалась парившей в воздухе. Василий Сергеевич невольно оглянулся: простертой рукой Ленин как бы ловил убегающего секретаря обкома.

Следом за Василием Сергеевичем потянулись старшие милицейские чины, сотрудники безопасности.

Опережая телохранителя, Василий Сергеевич сам распахнул дверку лимузина и нырнул на заднее сиденье. Телохранитель мягко прикрыл тяжелую бронированную дверку и бросился на сиденье рядом с шофером.

Водитель запустил двигатель и взглянул на телохранителя, обычно сообщающего маршрут. Тот молчал.

— Поехали! — незнакомым хриплым голосом скомандовал Василий Сергеевич.

Мотор взревел, словно машина собралась прыжком сигануть через Неву. Убедившись в том, что все полторы сотни лошадиных сил в упряжке, шофер, чуть повернув голову в сторону хозяина, поинтересовался:

— Куда едем, Василий Сергеевич?

— …… (Неприличное.)

— Понял!

Машина рванула на Арсенальную набережную, вытягивая за собой хвост сопровождения. Черная стая летела мимо «Крестов», мимо психбольницы, мимо дачи Кушелева-Безбородко, с балкона которой непревзойденный Дюма любовался величавым разворотом Невы и Смольным собором на той стороне реки.

Над площадью неведомо по чьей команде вспыхнули прожектора. Четыре огромных светящихся столба уткнулись в небо, потом закачались и, пересекаясь, как ножницами, стали резать недосягаемую темень. Стало красиво и тревожно, будто ждали опасности откуда-то сверху.

Болутва сбежал с «красной трибуны», быстро подошел ко мне и, строго глядя в глаза, проговорил с поспешностью:

— Тебе, Соломон, лучше сейчас куда-нибудь смыться… Бобовиков в ярости. Будет кровь.

Не желая или не имея времени что-нибудь пояснить, а может быть, боясь скомпрометировать себя общением со мной, он быстрыми шагами отошел к теснившимся за трибуной чинам КГБ и милиции. Я знал, слава богу, нрав Бобовикова, славившегося грубостью и непререкаемостью. Я понимал, что на трибуне произошло что-то непоправимое. И снова недооценил Болутву: ну конечно, ему, именно ему нужно было меня куда-нибудь в эту минуту убрать, чтобы я не мог объяснить тому же Бобовикову, что все задумано было иначе. Но задним умом все сильны, в ту минуту я поддался испугу и решил: пусть уж лучше меня ищут, чем топчут в горячке.

Где спрячешься на площади, куда денешься?

Я пошел к народу. Спросят — скажу, пошел к народу, узнать настроение, поддержать, ободрить.

Ближе всего были те, что стояли на набережной.

Увидев, что я иду от «красной трибуны», ко мне бросились с вопросами: «Когда начнется? Чего дальше? Ленин-то приехал, нет?»

Черная тоска сосала меня после отъезда Василия Сергеевича, ощущения мои были смутны. Что я им мог ответить?

Я поискал глазами звезду, ту, что сияла в белесом вечернем небе над Летним садом. Звезды больше не было. Впрочем, может быть, она и была, но стала неразличимой среди множества других звезд и звездочек, высыпавших разом на черный небосвод, чтобы своими глазами увидеть этот кошмар.

На «черной трибуне», надо думать, еще выпили и вовсе уж не по сценарию стали кричать: «Да здравствуют министры-капиталисты! Ура!» — и сами же себе отвечали: «Ура! Буржуазному Временному правительству — ура! Войне до победного конца — ура!» Скучавшая на набережной толпа, изрядно уже поредевшая, повинуясь инстинкту, по которому на демонстрациях положено кричать «ура!» по любому поводу, не слыша, скорее всего, подстрекательских призывов, вдруг стала подхватывать это глумливое «ура!».

Тщательно спланированное, согласованное и утвержденное событие стало двигаться путями неожиданными, ненормальными, странными… Это уже было похоже на какой-то бред, на припадок, когда все движения судорожны, болезненны и непредсказуемы.